Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

— Это за вами! — быстро сказал Войцик. — Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию.

Он обернулся на дверь — её всё отпирали — и быстро сунул Ганке руку.

— Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам всё-таки удастся увидеть, как строят город солнца...

Внезапно он отскочил от Ганки.

Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках.

— Ганка, — вызвал он, — собирайтесь!

— До свидания, Войцик, — сказал Ганка.

Войцик ничего не ответил.

Когда дверь закрылась и звонко щёлкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры.

Потом встал и заходил по камере.

— Так-то, Ганка! — сказал он, останавливаясь перед дверью. — Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьёте Гарднера, но всё-таки, всё-таки...

Глава седьмая

Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была ему явно не по сердцу.

Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно беспринципному человеку претили воспоминания о пережитом им некогда унижении. Этот дикий крик, ругань на двух языках сразу, летящие кости, бесноватая фигурка профессора — всё это теперь, за давностью лет и огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно выветрилось из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства говорили в нём и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил и в свои лучшие годы. Никак не всё это заставляло его отказываться от поручения, навязанного ему ведомством, с которым он не был связан уже пять лет. Он отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а для себя так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали.

— Этакая мерзость! — говорил он, и даже его красивые губы кривились при этом, как от сильного отвращения. — Боже мой, что за мерзость и идиотизм задумали эти мартышки!

И когда в министерстве речь дошла до этого, он тоже (хотя, конечно, далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли.

— К чему эта актёрская игра? — сказал он недоуменно, разводя руками. Эти хитросплетения и интриги? Что это за смесь великого инквизитора с чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется вот! — и он слегка хлопнул себя по карману.

Но маленький черноволосый человек с длинным черепом, большими, лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое — нарочно туповатое — недоумение только улыбнулся и покачал головой.

— Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, — сказал он. Выиграть войну физически на поле сражения, — это, разумеется, очень много, — он поднял кверху палец, — очень много! Но ещё далеко не всё. После этого её надо ещё выиграть и морально, в умах людей. Помните, что самые великие события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного ведомства.

— Извините, — сказал Курцер хмуро, — но и я этого не понимаю. Принципиально не понимаю. Для меня это всё слишком тонко. По-моему, так: если я придавил врага ногой к земле, то он подавлен физически и морально, победителем он себя уже никак не почувствует. Кулак хорош уже тем одним, что он одинаково формирует и тело и душу. А все эти хитросплетения, уговоры, актёрство... — Он махнул рукой. — Нет, всё это мне никак не по душе.

— И, однако, — сказал черноволосый уродец, — вы в своё время отлично справились с серией статей, написанных по нашему заказу. То, что мы предлагаем вам сейчас, по существу, только продолжение этой же работы. Мы не выдумываем вам ничего нового.

— Видите ли, — хмуро сказал Курцер, — тут есть принципиальная разница! Я журналист и могу написать всё, что вам угодно, но между тем временем и нынешним — целая пропасть. Тогда наши танки ещё не ползли по улицам столиц Европы. Профессор Мезонье был для нас недосягаем. Сейчас же всё, что нужно, вы можете получить прямо через Гарднера. Это будет и скорее и крепче.

— Вот что, господин Курцер, — сказал уродец после некоторого молчания. — Может быть, у вас тут, — он пошевелил пальчиками, — замешано что-нибудь сугубо личное?.. Вы ведь понимаете, о чём я говорю?.. Может быть, мы и в самом деле плохо разбираемся в ваших семейных отношениях? Тогда скажите прямо, и если это так, то...

— Это совсем не так, — сказал Курцер. — Я поеду и буду делать то, что вам угодно. Но, — он хмуро улыбнулся, — я, как Наполеон, никогда не люблю делать бесполезные вещи. Где достаточно физической силы, там не надо этих обезьяньих кривляний. Впрочем... — он встал с места. — Да будет так. Я человек ясных и прямых линий. Приказано — и я делаю. — Он помолчал и, подумав, добавил: — Вот вы говорите: «моральная победа в мозгу людей». А я хорошо знаю, что такое эти самые моралеобразующие силы в их чистом виде. Я видел и знаю, как изменяется и психика и нравственность под дулом браунинга. Повторяю: я глубоко убеждён, что враг, сбитый с ног ударом моего кулака, быстро переходит в мою веру.

Черноволосый засунул руки в карманы пиджака и от этого сразу сделался ещё меньше и тщедушнее.

— А если нет? — спросил он, с любопытством смотря на Курцера.

— Значит, я его недостаточно побил, и надо ударить в другой раз, и покрепче.

— И всё? — спросил уродец.

Курцер слегка пожал одним плечом. Этот разговор начинал серьёзно раздражать его. Он вынул зажигалку, повертел её в руках, подбросил и снова спрятал в карман.

— Конечно, — сказал он медленно, — есть такие злобные и упорные гадины, которых никакие побои ничему не научат, но таких меньшинство. Я понимаю, как можно бить для того, чтобы убить, но как сначала бить, а потом убедить... Нет, это никак не укладывается в моей голове.

Черноволосый уродец стоял по-прежнему неподвижно.

— Конечно, — сказал он, — вы будете действовать в тесном контакте с Гарднером, и если ничего не выйдет, то...

— Это-то я понимаю, — сказал Курцер. — Но если бы с профессором Мезонье говорил один Гарднер, то результат был бы такой же.

Уродец посмотрел на Курцера прямо, открыто и пристально. В его больших чёрных глазах что-то на мгновение зажглось и сейчас же потухло, он даже как будто слегка зевнул.

— То, что я знаю о профессоре Мезонье, — сказал он вяло, — заставляет меня не согласиться с вами. Успех императивных мер, по-моему, здесь больше чем сомнителен.

— А вы думаете, я сколько-нибудь надеюсь на успех? — сказал вдруг Курцер зло и раздражённо. — Гарднеру всё равно придётся вступиться рано или поздно, но лучше бы сразу было начать с него... — И он взялся было за шляпу.

Уродец глубоко вздохнул, вынул руки из карманов и прошёл к столу.

— Одну минуточку! — сказал он. — Я вам кое-что дам на дорогу.

Он выдвинул ящик стола и выкинул несколько книг в разноцветных бумажных обложках.

— Вот, посмотрите, — сказал он, — в особенности этот том «Ежемесячного обозрения наук и искусства». Здесь есть интересная статья доктора Ганки.

Курцер быстро взглянул на него, но он не улыбался, и птичьи глаза смотрели по-прежнему прямо и тускло.

— Я знаю эту статью, — сказал Курцер и взял журнал.

— Ну и отлично, — облегчённо вздохнул черноволосый уродец. — А как ваше самочувствие вообще?

— Благодарю вас, — хмуро сказал Курцер. — Оно таково, что я полностью выполню всё, что вы мне поручили.

Придя домой, он долго ходил по кабинету, насвистывая какую-то идиотскую арийку, что-то думал, соображал и наконец сел за стол и начал писать.

Так его и застал Гарднер, которому он вручил письмо.

— Заверьте его, — сказал Курцер, — что я немного болен, лежу в кровати, но через несколько дней буду в городе.

Гарднер посмотрел на него в недоумении.

— Значит, вы не войдёте в город вместе с нами? — спросил он.

Ему под секретом рассказали, что Курцер назначается имперским наместником этой новой провинции, или протектората, и вступает в свои обязанности немедленно. Про миссию же специального порядка он знал смутно и не всё, ему только специальным отношением из министерства запретили касаться профессора Мезонье без ведома или санкции Курцера. О родстве же Мезонье и Курцера он знал до сих пор только то, что сообщали ему в министерстве, то есть, по существу, ничего, кроме голого факта, который мог быть расценён по-разному. Даже настоящие намерения Курцера ему были не вполне известны.

«Во всяком случае, профессор не особенно обрадуется этому письму, быстро решил Гарднер, смотря, как Курцер вертит в руках зажигалку. — Да, если такой начнёт чего-нибудь добиваться...»

А Курцер спрятал зажигалку, подошёл к столу, отпер нижний ящик и вынул оттуда продолговатую и жёлтую, как спелый южный плод, бутылку. Взял её в руку, подошёл к окну и посмотрел в стекло, как в грань какого-то гигантского кристалла.