Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

— Что, хорошие папиросы? — спросил Гарднер.

— Очень! — ответил Ганка.

— Так как звать этого человека? — Ганка молчал. — Молчите? Тогда я вам скажу: Войцик, Войцик. Карл Иоганн Мария Войцик, вот как его зовут. И вы отлично знаете это. Ну что, угадал я?

— Нет, — ответил Ганка и отвернулся. — Не угадали. Ничего я не знаю про этого человека.

Глава шестая

Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную жёлтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то чёрным и пахучим, — дёгтем ли, смолой ли, сам чёрт не разберёт чем, — на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего.

Впрочем, нет, он каким-то верхним чутьём не принимал, а знал, что камера эта не та и положение его уже не то, другое какое-то, и сам он уже не тот, что раньше. Как это произошло и что он сделал — этот вопрос никак не приходил ему в голову. Раз, очнувшись, он увидел, что его сосед поднялся с койки. Но ему даже не пришло в голову поинтересоваться, кто он такой и откуда взялся. Потом он видел, как сосед стоит под лампочкой, держит рубашку и что-то делает с её воротом — зашивает, наверное, — а потом, сколько он ни приходил в себя, камера опять была пуста — сосед спал, свернувшись калачиком и прикрывшись с головой одеялом. Значит, была уже ночь.

Так чередовался и сосуществовал этот ясный, простой и страшный в своей простоте кошмар с глубоким и мутным забытьём. Жёлтая лампочка, серые, шершавые стены, вторая кровать напротив и на ней его сосед — вот и всё, что он помнил.

В первый раз, когда он пришёл в себя окончательно, сосед сидел на кровати и смотрел на него. Ганка поднял голову и улыбнулся.

— Ну, как? — спросил сосед, и только сейчас Ганка узнал его: это был Карл Войцик. — Вам лучше?

Ганка помолчал, соображая, потом вдруг в ужасе вскочил с койки, сделал движение бежать, но сейчас же сел опять. Глаза его были широко открыты, он часто дышал.

— Что это с вами? — спросил Карл Войцик.

Ганка молчал.

— Воды хотите?

— Разве вас не расстреляли? — спросил наконец Ганка совсем тихо.

— А что, вы дали такие показания? — без особого возбуждения, но с интересом осведомился Карл Войцик.

— Ничего я не давал, — сказал Ганка.

— Ну, а почему же...

«В самом деле — почему? Во сне, что ли, приснилось?»

— Мне показалось, — с трудом выговаривая слова, ответил Ганка, — что вас расстреляли ещё вчера, но теперь я вижу, что вы и тот совсем не похожи.

Войцик смотрел на него, не сводя глаз, с какой-то трудно уловимой иронией или насмешкой.

— Так вас водили смотреть расстрел? — спросил он.

Ганка опять задумался: что-то всё время всплывало и сейчас же снова исчезало из его памяти.

— На расстрел? — спросил он, морщась от усилия вспомнить всё. Водили? Нет, никуда меня не водили, я и вообще не выходил из кабинета... но вот из окна...

— Ага! — сейчас же понял всё Войцик. — Они подвели вас к окну и сказали: «Смотри! Вот что будет с тобой, если ты будешь упрямиться и не слушать добрых советов». Так?

— Так! — ответил Ганка. Но сейчас же закричал: — Нет, нет, совсем не так! То есть так, но...

— Всё так! — Войцик очень твёрдо сказал это, показывая, что разговор на эту тему он считает оконченным. — Ну и тогда вы сделали всё, что от вас потребовали? Не так ли?

Ганка схватился за голову и заходил по камере.

— Я что-то подписывал, — сказал он жалобно. — Я, верно, что-то подписывал... бумагу какую-то, потом письмо, потом декларацию: «Коммунизм является только нашим первым противником, за ним пойдёт и борьба со всякой демократией! Мы расисты!..» Что-то в этом роде!

— Очень хорошо, — усмехнулся Войцик, — достойнейший документ! И после того, как вы его подписали, вас послали ко мне и приказали: «А теперь запоминай всё, что тебе будет говорить твой сосед, — в этом твой последний шанс». Так?

Ганка молчал.

— Видите? Опять так. Я не хочу притворяться и поэтому играю с вами в открытую. Так вот, давайте договоримся наперёд: из этого...

— Боже мой, боже мой! — сказал Ганка в ужасе. — Этого не было... Но ведь можно и так подумать! Как же я не сообразил всего этого!

— Ну вот, — кивнул головой Войцик, — а раз сейчас вы всё соображаете, давайте договоримся наперёд: ничего у вас не получится. Конечно, от такого поручения вы отказаться не можете... Скажите, они сильно вас били?

Ганка с величайшим напряжением смотрел на него и молчал. Что-то смутно припоминалось ему, но всё время ускользало, и он никак не мог уловить то основное и единственно важное, что следовало поймать и вырвать из этой путаницы.

— Я писал, я, верно, что-то много писал! — повторил он уже почти бессмысленно.

— Ну, понятно! — Войцик грубо расхохотался. — Иначе разве вы были бы тут? — Он отвернулся и лёг на кровать, спиной к Ганке.

Потом Ганка снова спал, вернее — не спал, а впадал в тяжёлое полузабытьё, во время которого он помнил, однако, что он находится в тюрьме, в новой камере, что рядом с ним лежит Карл Войцик, считающий его предателем, и это, пожалуй, верно, потому что не зря, вовсе не зря его посадили в эту камеру.

Сколько времени это продолжалось, он опять-таки не помнил, но его разбудила чья-то грубая рука, которая трясла его за ворот. Он приподнялся, сильным движением плеча сбросил эту руку и сел на кровати. Перед ним стоял солдат и держал в руке какую-то бумажку.

— На допрос! — сказал он, а так как Ганка продолжал сидеть неподвижно, нетерпеливо добавил: — Давай, давай пошевеливайся! Ты не один у меня!

...Когда Ганка возвратился, на столе стояла довольно большая оловянная миска, по дну которой было разлито немного мутной жидкости. Рядом лежал кусок серого хлеба.

— Ваша порция, — сказал Войцик, не глядя на него.

Он сидел на кровати, а перед ним на табуретке стояли какие-то фигурки, слепленные из хлебной мякоти. — Ганка не сразу даже понял, что это шахматы.

— Что, хоть покормили они вас там? — небрежно спросил Войцик, передвигая какую-то фигурку.

Ганка стоял, молча смотря на него, но Войцик сейчас же и забыл о своём вопросе. Он сосредоточенно смотрел на шахматную доску, начерченную на табуретке, и думал.

— Да! — сказал он наконец громко сам себе и усмехнулся. — И так не выходит, и так не выходит...

— Войцик! — робко позвал его Ганка.

— Да? — он всё смотрел на шахматы. — Да, говорите, я вас слушаю.

— Вы знаете, что они мне сказали?

Войцик двинул было какую-то фигурку, но сейчас же покачал головой и поставил её обратно.

— Да, что же они вам сказали? — спросил он равнодушно.

Ганка глубоко вздохнул и ничего не ответил.

— Что за чёрт! — выругался Войцик, не сводя глаз с шахматной фигуры. А если... Нет, так тоже нельзя... Ну, ну, что же они вам сказали?.. Это Гарднер, что ли, сказал? — поднял он глаза на Ганку.

— Да, Гарднер. Он мне сказал: «Раз вы подписали декларацию от имени работников института против псевдоучения профессора Мезонье, значит вы наш». А если бы вы знали, какая это гнусность!

Войцик молчал.

— Мне осталось только одно! — сказал Ганка и облизал пересохшие губы.

— Именно? — поинтересовался Войцик.

Ганка нерешительно посмотрел на него.

— Но вы... — заикнулся он.

Войцик молчал.

— Я выйду и убью Гарднера! — вдруг выпалил Ганка.

Войцик поднял голову — до сих пор он всё переставлял шахматы — и посмотрел ему в лицо, быстро, внимательно и злобно, и снова стал смотреть на табуретку.

— Ну конечно, вы мне не верите! — жалобно сказал Ганка, и слёзы у него потекли по лицу.

— Не покупайте, не покупайте меня, Ганка, так дёшево! — вдруг раздражённо заговорил Войцик и повернул к нему своё ненавидящее лицо. — Вы в этих делах ещё новичок. И они вас очень... понимаете, просто очень нехорошо проинструктировали. Вы спешите и путаетесь. Это же грубая и топорная работа, как вы этого сами не понимаете! Скажите им, что они от меня ничего не получат! Сегодня или завтра они меня выведут и расстреляют, только этим дело и кончится, — и он злобно смешал шахматы.

— Гарднер сказал, что я должен предложить вам передать на волю записку. Сказать, что меня скоро выпустят, и если вы желаете что-нибудь передать...

— Господи! — вдруг взмолился Войцик. — И это Гарднер! Но вы-то, вы-то, Ганка... Ведь вы же умный человек, вы же должны понимать...

— Гарднер мне сказал, — продолжал Ганка: — «Конечно, он вам сначала не поверит, но внушите ему, что вас скоро выпустят, — серьёзных обвинений против вас нет, и декларацию вы уже подписали, а дело вёл ваш университетский товарищ Людовик Дофинэ».

— Как? — очень удивился и даже испугался Войцик. — Вы и про декларацию должны были сказать мне?