Мечи Эглотаура. Книга 1 - Эдуард Мухутдинов

— Это что… — спросил я, — она?

— Угу, — сказал Лем. — Только не спрашивай, откуда. Иначе будет очень длинная, грустная и скучная история.

— Ага, у него все иштории длинные и скушные.

— Серот! Иди, пей свой самогон!

— А он не мой. Я его у тя взял. Так шо, ежли будет поганым, не обессудь. Буянить начну.

— Да хороший он, хороший. Трое суток процеживал, успокойся.

— Трое? — взвизгнул Серот. — Ты ж обычно неделями, месяцами! Халтура, значица?

— Нет, просто времени не хватило. Да успокойся! Иди вон, твое место бугай какой-то оприходовал.

— Ага, ну, щас я его…

Неосторожный верзила, развалившийся на стульях Серота, с воплем подскочил и под всеобщий гогот умчался тушить тлеющий зад. Дракоша развалился на полу, по-хозяйски водрузил задние лапы на стулья и принялся выцеживать муть из бутыли.

Происшествие несколько разрядило обстановку. Окружающие захлопнули рты, закатили глаза обратно в глазницы и уже спокойнее взглянули на меня.

— Как это ты, а?

— Ну, — застенчиво произнес я, невинно хлопая ресницами, — долгая практика, большой опыт… Искусство пития, скажем так.

— Какое искусство пития? — спросила Жуля. — Вчера ты пил подобно зеленому юнцу — с соответствующими умением и результатом.

— А я за ночь и утро много чему научился. Ой, не знаешь, сколь много иногда можно узнать и суметь за несколько часов.

— Да-да, все это хорошо, — вступил унявший наконец смех Лем. — Но давайте выпьем, а то меня сейчас опять выступать позовут.

Он достал другую емкость, разлил. Нам с Лемом и Алксом — по полному стакану, Жуле — половинку. И еще я углядел, что содержимое жулиного стакана казалось несколько светлее и чище, чем у нас; похоже, что стараниями Лема Жуля потребляет менее ядреную гадость, нежели мы; это хорошо.

— За искусство, — предложил тост Алкс.

Поддержали единогласно.

Музыканты смолкли. Лем, покряхтывая и ворча, взял лютню и поплелся на сцену, где спешно расчистили место для поэта. Лем по пути достал чью-то посуду, освободил от наличествующего в ней алкоголя, довольно крякнул. Серот попытался поставить подножку — хвостом; ничего не получилось, Лем ловко перешагнул его… Даже не перешагнул, а перешел, наступив при этом одной ногой на кончик. Серот пискнул, но от громкого возмущения удержался. И хорошо, не хватало нам еще тут ругающихся драконов и поэтов.

Лем устроился на стуле, возложил ногу на еще один стул, чем стал похож на дракошу, взял лютню на колени и осторожно коснулся струны. Да, играть он явно не умел. Купил, что ли, инструмент у кого-то?

— Что бы вам такое поведать? Много я знаю баек, сказок и офигений, стихи различные также доступны в моей памяти. Пожалуй, — Лем оглядел собравшуюся компанию, — расскажу стихотворение, называемое длинно и глупо, уже даже и не помню, как, а смысл имеющее самый малый, но как раз подходящий.

Лем взмахнул рукой. Погас свет. Я огляделся — кто-то затушил свечи. Осталось гореть только несколько вокруг поэта, сосредотачивая внимание только на нем.

— Братки слетелись на бухальник.

В натуре весело тут было.

Кому-то смыли матюгальник,

Другому съездили по рылу.

Негромкий гул голосов прошел по публике. Слушатели оценивали замысел, реализацию и исполнение, причем я с некоторым удивлением услышал вполне профессиональные комментарии как в пользу, так и против творения.

— Грошовый лох залез на шухер.

Едва менты лишь на дороге –

Он, как лихой, заправский блюхер,

Кайф поломал и сделал ноги.

Лично я только сейчас начал понимать, о чем идет речь. Давненько не слышал такого жаргона; в последнее время все нестандартные словечки приходились на исковерканные обывательством обычные слова. Здесь же шел отъявленный, матерый сленг.

— Облом такой терпеть не в лаже,С пером и пушком повалилиНа кайфоломщиков, и дажеТого-другого замочили.

Ба, действие-то крутое разворачивается…

— Херня! Дерьмо сгребли лопатой,С другого краю набухались…Блевали с бодуна за хатой…Короче, круто оторвались.

Молчание. Никто ничего не говорит. Все осмысливают. Потом начались обсуждения. Я почувствовал холодный жесткий толчок — это Алкс предлагал выпить. За что — я не стал спрашивать, присоединился и так. Выпив, понял, что потихоньку начинаю хмелеть. Но слишком уж потихоньку, прежде от такого количества алкоголя подряд почти без перерыва и закуси уже должен был валяться в полном беспамятстве, сейчас же — только слабая дезориентация. Неужели… Неужели действует?

— Господин Лем, — подал голос один из ценителей поэзии. — Вы можете что-нибудь поприличнее нам рассказать?

— А это разве неприлично? — поразился поэт. — Вы бы Ровуда послушали — мат-перемат. А сие вполне пристойно и добродетельно. Другое дело, использует нестандартные обороты языка… Впрочем, ладно, раз вы так просите. — Лем подумал немного. — Вот, не слишком подходяще по времени года, но вполне соответствует ситуации. Вулкан-то ведь… Ворчит.

— Давай неистовствуй, бушуй, гроза!Сверкай, о молния! Греми, о гром!О ураган, заставь закрыть глаза!Разрушь до основанья старый дом!

Я ощутил некий странный порыв уничтожения, подвигающий меня на крушение чего-нибудь — только бы крушить. Я удержал этот первый порыв, и стало легче. Вокруг нервно заозирались в беспокойстве, двое или трое выбежали. А Лем продолжал:

— Давай, взрывайся в бешенстве, стихия,Введи в священный трепет всех! Круши, ломай!Пусть грохот твой услышат и глухие!Пусть знают, как уходит месяц май!

Во всех нас скрыты деструктивные начала; разрушаем мы с той же легкостью, что и созидаем. Здесь все — поэты, соответственно описанному мне ранее Лемом состоянию души творца. Все мы — легко ввергаемся в Хаос, и столь же легко из него вылезаем. Одни легче, чем другие, но — все… И что там, интересно, говорил Оракул про то, что меня ждет?

— Ломай все планы, схемы, начинанья,С лица земли стирай прожекты вновь.Оставь на память нам о диком бушеваньиРазрушенные бастионы слов.

Лем вошел в экстаз. Несколько свечей озаряли искаженное болью и восторгом лицо, пот блестел на лбу, хотя вечер выдался прохладным. Голос то поднимался до едва ли не истерических ноток, то опускался до низкого баса. Поэт словно не декламировал, а пел — и пел мастерски.

— Пройди священным очищающим огнемОт скверны, лжи, греха, порока.И если надо где — рази огнем,Дождавшись истеченья испытательного сррока.

Звучало эхо в углах, повторяя последние слова Лема; он словно превратился в дьявола, призывающего казни на головы ослушавшихся и восставших разумных. Глаза Лема блестели безумным огнем; сквозь чары восторга, заполнявшие меня при звуках голоса поэта, я почувствовал тревогу за его рассудок. И за свой…

— Открой в края земные путь ветрам,Круши плотины, сокрушай преграды.Создай простор океаническим волнам,Сметай любые хитромудрые засады.

Я грезил наяву; представлялись руины, обожженные небесным огнем, затопленные восставшими морями и океанами…

— Освободи от хищных зданий Землю,Отдай на растерзание морям.Пусть море яростно столицу треплет,Рыб стаи загуляют по домам.

Кто-то сдавленно вскрикнул. Лем не обратил внимания; да и никто не обратил — все были загипнотизированы им. Лем мог творить все, что хотел. Пошли он всех на смерть — повиновались бы с радостью.

— Верни природе первозданный вид,И красоте — ее очарованье.Пусть каждого планета удивитГармонией главнейшего призванья.

Пред глазами проносились образы разрухи, невероятно быстро обращающейся во прах — и зарастающей травой, деревьями, кустами… Вот уже и следа цивилизации не осталось.

— Грреми, о грром! О молния, рви ночь!Земля, приди к началу исполнения божественного плана.Произведи всех ангелов, обязанных помочь,И сонмы очищающих туманов.

Планету затянуло беспросветной пеленой, сквозь которую не проникал ни свет, ни звук… ничто. Мертвый мир… Лем гремел в безмерном, бесконечном пространстве:

— Бушуй, гроза! Возмездия работай, слово!Круши, сметай, ломай — и созидай.Открой ворота в земли жизни новой.Пусть люди глас услышат Зова.Пусть поклоняются Природе снова!Пусть помнят, как уходит месяц май!

И словно грянул гром…