Картотека живых - Норберт Фрид

- И не болит у тебя язык? - сказал Гонза и тоже оперся о лопату. Тебя, Мирек, за что посадили? За участие в "Соколе"? А скажи всерьез: ты больше ничего не знаешь о немцах?

- Мне и этого хватает.

- Малым же ты довольствуешься! И в лагере ты ничему не научился. Послушать тебя - для нас вообще нет никакой надежды: или нацисты истребят нас в лагере, или же, если они проиграют войну, все равно со временем нападут на нас снова и тогда ликвидируют окончательно. Так, что ли?

Мирек ухмыльнулся.

- Нет, Гонза, так я не думаю, - тихо сказал он. - Эту войну они проиграют. А мы должны позаботиться о том, чтобы они никогда уже не смогли начать новую. Надо собрать их всех и... - он поднял лопату и с силой вонзил ее в землю.

- Истребить? Восемьдесят миллионов человек? - Гонза покачал головой. Ты был бы еще похуже Гитлера.

Мирек оскалил зубы.

- Да, был бы, ну и что ж? Если не мы их, то они нас. Так уж лучше мы их.

- Кто бы подумал, что ты такой царь Ирод! - усмехнулся Ярда. - Хорошо еще, что я знаю, какой ты на самом деле. Ты ведь вечно вздыхаешь о жареной говядине, морковочке, шпинате... Это у тебя лучше получается.

Мирек сердито отвернулся от него и спросил Гонзу:

- А можешь ты предложить какой-нибудь другой выход?

- Могу, - сказал Гонза и снова взялся за работу. - Но об этом мы поговорим вечером. Вон поляки уже нам машут, ругаются, что они работают, а мы нет. Пока ты будешь считать, что войну изобрели немцы, выхода не найдется, Мирек. Вот ты привел в пример Карльхена. А возьми нашего капо Клауса, он ведь тоже немец. У него такой же красный треугольник, как у тебя, и он никогда никого не ударил. Ты пошевели мозгами, подумай, почему происходят войны и кому они выгодны, тогда, может, додумаешься и до того, как сделать, чтобы их не было... Вечером я приду к вашему бараку, хотите?

Капо Клаус, о котором упомянул Гонза, был старый социал-демократ, один из лучших друзей Вольфи. Среди проминентов оба они да еще блоковый Гельмут составляли тройку "красных" немцев, которых никто в лагере не ставил на одну доску с тринадцатью "зелеными".

Клаус, в прошлом рыбак, человек с большими узловатыми руками, до сих пор покрытыми шрамами и мозолями от канатов и сетей, беседовал сейчас с французом Гастоном. Тот натягивал бечевку между колышками, отмечавшими углы будущих бараков.

- Ну, что ты скажешь о девушках? - осведомился Клаус. - Присмотрел уже какую-нибудь? Пойдешь в сумерках к забору?

- Ты, стало быть, тоже из тех, кто считает, что французы думают только о юбках? - усмехнулся Гастон.

- Скажешь, это неправда? - подтолкнул его рыбак. - Все французы бабники.

- В самом деле? - парижанин пожал плечами. - Ты, наверное, удивишься, когда я тебе скажу, что я думаю только об одной. Она ждет меня дома, и я на ней женюсь.

Немцу не верилось, и он спросил, как ее зовут. Гастон произнес имя, звучавшее вроде "Соланж".

- Как? - переспросил Клаус. - А ну-ка, напиши.

Француз вытащил из земли колышек и большими буквами написал на мокром снегу: SOLANGE.

Клаус рассмеялся:

- Ты меня не разыгрывай. Такого имени нет.

- Есть, - настаивал Гастон, все еще сидя на корточках. - А что тебе в нем не нравится?

- So lange! Ведь это значит по-немецки "так долго". Разве ты не знаешь?

Француз встал.

- Мне это никогда не приходило в голову. Но ты прав. В самом деле, как странно, что мою девушку зовут "Так долго".

Рыбак хотел, было, сказать, что это не только странно, но и печально, очень печально. Но промолчал. "Так долго" не выходило у него из головы. "Так долго"? Его жену в домике у моря зовут Ирмгард. Он не видел ее уже семь лет. So lange!.. Клаус поглядел в сторону кухни; двое девушек вынесли большую лохань. Что-то сейчас делает Ирмгард? Может быть, она взяла в дом другого мужчину, чтобы прокормить детей? Она не писала Клаусу даже три года назад, когда все заключенные еще получали письма. Здесь, в Гиглинге, никто не получает ни посылок, ни писем. И Клаус может уверять себя, что, наверное, Ирмгард написала бы, если бы было можно... So lange!

Клаус отвел взгляд от кухни и снова толкнул Гастона в бок.

- Скажи, как она выглядит... эта твоя... как бишь ее звать? - И он показал на буквы в талом снегу, уже совсем неразборчивые.

- Соланж, - мягко сказал француз. - Она очень красивая девушка. Глаза у нее большие, умные, и она почти никогда не плачет... - И вдруг из его смеющихся глаз закапали слезы.

- Хорош парижанин! - проворчал Клаус и больше не расспрашивал Гастона.

* * *

"Незавидное у меня положение в кухне", - думал Лейтхольд. Он был здесь один среди двух десятков девушек и двух мужчин. Здоровенный повар Мотика всегда был вежлив с эсэсовцем и даже относился к нему как-то бережно, словно к хрупкой вещи, которую легко сломать. И все же Лейтхольду становилось не по себе, когда к нему приближалась большая лоснящаяся физиономия Мотики. И если даже Мотика не обращался к нему, а молча и сосредоточенно занимался своим делом, все равно Лейтхольда приводил в содрогание один вид его бычьей шеи, плеч и мускулистой спины, выглядывавшей из-под грубого фартука. Еще неприятнее -если только это возможно - был глухонемой коротышка Фердл. Рапортфюрер уверял Лейтхольда, что это совершенно безвредный, чуждый политики человечек, который попал в лагерь за сексуальное убийство семилетней девочки. "В кухне он отличный работник, вот увидишь. Бояться его нечего, он смирный кретин".

Лейтхольд действительно не боялся Фердла, но тем большее чувствовал к нему отвращение. "А что если до сих пор он вел себя примерно только потому, что в лагере не было женщин?" - спросил он Копица.

- Ах, вот что! - засмеялся тот. - Ты думаешь, что он может совратить и пристукнуть одну из венгерок? То-то была бы потеха! Но не бойся, ничего такого не случится. У нас в лагере немало убийц, и все они ведут себя смирно.

Другой - и самой трудной - проблемой для Лейтхольда были, конечно, девушки. Не доведись ему выслушать из уст Копица столько советов и угроз, его бы, наверное, не занесло, потому что по натуре он был застенчив, с женщинами настороженно учтив, а теперь, став инвалидом войны, вообще сторонился их.

Но вышло так, что Копиц и Дейбель делали ему большие глаза, подмигивали за столом и не давали Лейтхольду покоя сальными шуточками. Потом Рассхауптиха устроила этот злосчастный осмотр, да еще нарочно подсунула в кухню самых красивых девушек. Лейтхольд старался убедить себя, что надзирательница сделала это не по злому умыслу; она поступила вполне правильно: за воротами лагеря, в кухне СС или в казарме охраны, красивые девушки, разумеется, опаснее, чем здесь, где с ними общается только он, Лейтхольд, человек вне всяких подозрений. А может быть, Россхаупт хотела подвергнуть его искусу? Нет, нет, наоборот, ее решение означает полное доверие!