Шум времени - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внимание — доблесть лирического поэта, растрепанность и рассеянность — увертки лирической лени.
«Изменническая лирика», или стихотворения о любви
Мадригал
Кн. АндрониковойДочь Андроника Комнена,Византийской славы дочь!Помоги мне в эту ночьСолнце выручить из плена,Помоги мне пышность тленаСтройной песнью превозмочь,Дочь Андроника Комнена,Византийской славы дочь!1916Соломинка
I Когда, Соломинка, не спишь в огромной спальнеИ ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,Спокойной тяжестью — что может бытьпечальней —На веки чуткие спустился потолок,Соломка звонкая, соломинка сухая,Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,Сломалась милая соломка неживая,Не Саломея, нет, соломинка скорей.В часы бессонницы предметы тяжелее,Как будто меньше их — такая тишина, —Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,И в круглом омуте кровать отражена.Нет, не Соломинка в торжественном атласе,В огромной комнате над черною Невой,Двенадцать месяцев поют о смертном часе,Струится в воздухе лед бледно-голубой.Декабрь торжественный струит свое дыханье,Как будто в комнате тяжелая Нева.Нет, не Соломинка — Лигейя, умиранье, —Я научился вам, блаженные слова.IIЯ научился вам, блаженные слова:Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.В огромной комнате тяжелая Нева,И голубая кровь струится из гранита.Декабрь торжественный сияет над Невой.Двенадцать месяцев поют о смертном часе.Нет, не Соломинка в торжественном атласеВкушает медленный томительный покой.В моей крови живет декабрьская Лигейя,Чья в саркофаге спит блаженная любовь.А та — Соломинка, быть может — Соломея,Убита жалостью и не вернется вновь.
1916 * * *Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,С певучим именем вмешался…Но все растаяло — и только слабый звукВ туманной памяти остался.Сначала думал я, что имя — серафим,И тела легкого дичился,Немного дней прошло, и я смешался с нимИ в милой тени растворился.И снова яблоня теряет дикий плод,И тайный образ мне мелькает,И богохульствует, и сам себя клянет,И угли ревности глотает.А счастье катится, как обруч золотой,Чужую волю исполняя,И ты гоняешься за легкою весной,Ладонью воздух рассекая.И так устроено, что не выходим мыИз заколдованного круга;Земли девической упругие холмыЛежат спеленатые туго.
1920 * * *Вере Аркадьевне Судейкиной
Золотистого меда струя из бутылки теклаТак тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:— Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела.Всюду Бахуса службы, как будто на свете одниСторожа и собаки — идешь, никого не заметишь —Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:Далеко в шалаше голоса не поймешь, не ответишь.После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,Как ресницы на окнах опущены темные шторы,Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.Я сказал: виноград как старинная битва живет,Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке.В каменистой Тавриде наука Эллады — и вотЗолотых десятин благородные, ржавые грядки.Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена —Не Елена — другая — как долго она вышивала?Золотое руно, где же ты, золотое руно?Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,Одиссей возвратился, пространством и временем полный11 августа 1917, Алушта. * * *Я наравне с другимиХочу тебе служить,От ревности сухимиГубами ворожить.Не утоляет словоМне пересохших уст,И без тебя мне сноваДремучий воздух пуст.Я больше не ревную,Но я тебя хочу,И сам себя несу я,Как жертву палачу.Тебя не назову яНи радость, ни любовь,На дикую, чужуюМне подменили кровь.Еще одно мгновенье,И я скажу тебе:Не радость, а мученьеЯ нахожу в тебе.И, словно преступленье,Меня к тебе влечетИскусанный в смятеньеВишневый нежный рот.Вернись ко мне скорее,Мне страшно без тебя,Я никогда сильнееНе чувствовал тебя,И все, чего хочу я,Я вижу наяву.Я больше не ревную,Но я тебя зову.
1920 * * *Чуть мерцает призрачная сцена,Хоры слабые теней,Захлестнула шелком МельпоменаОкна храмины своей.Черным табором стоят кареты,На дворе мороз трещит,Все космато: люди и предметы,И горячий снег хрустит.Понемногу челядь разбираетШуб медвежьих вороха.В суматохе бабочка летает,Розу кутают в меха.Модной пестряди кружки и мошки,Театральный легкий жар,А на улице мигают плошкиИ тяжелый валит пар.Кучера измаялись от крика,И храпит и дышит тьма.Ничего, голубка Эвридика,Что у нас студеная зима.Слаще пенья итальянской речиДля меня родной язык,Ибо в нем таинственно лепечетЧужеземных арф родник.Пахнет дымом бедная овчина.От сугроба улица черна.Из блаженного, певучего притинаК нам летит бессмертная весна;Чтобы вечно ария звучала:«Ты вернешься на зеленые луга», —И живая ласточка упалаНа горячие снега.
1920 * * *Возьми на радость из моих ладонейНемного солнца и немного меда,Как нам велели пчелы Персефоны.Не отвязать не прикрепленной лодки,Не услыхать в меха обутой тени,Не превозмочь в дремучей жизни страха.Нам остаются только поцелуи,Мохнатые, как маленькие пчелы,Что умирают, вылетев из улья.Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,Их родина — дремучий лес Тайгета,Их пища — время, медуница, мята.Возьми ж на радость дикий мой подарок,Невзрачное сухое ожерельеИз мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Ноябрь 1920 * * *За то, что я руки твои не сумел удержать,За то, что я предал соленые нежные губы, —Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.Как я ненавижу пахучие, древние срубы!Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко;Никак не уляжется крови сухая возня —И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел?Зачем преждевременно я от тебя оторвался?Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,Еще в древесину горячий топор не врезался.Прозрачной слезой на стенах проступила смола,И чувствует город свои деревянные ребра,Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,И трижды приснился мужам соблазнительный образ.Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.И падают стрелы сухим деревянным дождем,И стрелы другие растут на земле, как орешник.Последней звезды безболезненно гаснет укол,И серою ласточкой утро в окно постучится,И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,На стогнах шершавых от долгого сна шевелится.
Ноябрь 1920 * * *В Петербурге мы сойдемся снова,Словно солнце мы похоронили в нем,И блаженное, бессмысленное словоВ первый раз произнесем.В черном бархате советской ночи,В бархате всемирной пустоты,Все поют блаженных жен родные очи,Все цветут бессмертные цветы…Дикой кошкой горбится столица,На мосту патруль стоит,Только злой мотор во мгле промчитсяИ кукушкой прокричит.Мне не надо пропуска ночного,Часовых я не боюсь:За блаженное бессмысленное словоЯ в ночи советской помолюсь.Слышу легкий театральный шорохИ девическое «ах» —И бессмертных роз огромный ворохУ Киприды на руках.У костра мы греемся от скуки,Может быть, века пройдут,И блаженных жен родные рукиЛегкий пепел соберут.Где-то грядки красные партера,Пышно взбиты шифоньерки лож;Заводная кукла офицера;Не для черных душ и низменных святош.Что ж, гаси, пожалуй, наши свечиВ черном бархате всемирной пустоты,Все поют блаженных жен крутые плечи,А ночного солнца не заметишь ты.
25 ноября 1920 * * *Жизнь упала, как зарница,Как в стакан воды ресница.Изолгавшись на корню,Никого я не виню…Хочешь яблока ночного,Сбитню свежего, крутого,Хочешь, валенки сниму,Как пушинку подниму.Ангел в светлой паутинеВ золотой стоит овчине,Свет фонарного луча —До высокого плеча.Разве кошка, встрепенувшись,Черным зайцем обернувшись,Вдруг простегивает путь,Исчезая где-нибудь…Как дрожала губ малина,Как поила чаем сына,Говорила наугад,Ни к чему и невпопад.Как нечаянно запнулась,Изолгалась, улыбнулась —Так, что вспыхнули чертыНеуклюжей красоты. —Есть за куколем дворцовымИ за кипенем садовымЗаресничная страна, —Там ты будешь мне жена.Выбрав валенки сухиеИ тулупы золотые,Взявшись за руки, вдвоемТой же улицей пойдем,Без оглядки, без помехиНа сияющие вехи —От зари и до зариНалитые фонари.
1925«Из табора улицы темной…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
