Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— Нет. Право, не стоит беспокоиться. Я в порядке. — Она глянула вниз, на кровать между нами. — Надеюсь, матрас не слишком жёсткий.

— Моя дорогая, меня беспокоит жёсткость вовсе не матраса.

Она на мгновение встретилась со мной глазами; я не улыбался.

— Каждый пытается выжить как умеет.

— Энтони по крайней мере был со мной откровенен.

Она отвернулась к окну. Занавеси были уже задёрнуты, но Джейн попыталась стянуть их поплотнее, потом принялась теребить их края. Ещё раньше она сняла жакет, и теперь в том, как она стояла, без всякой необходимости теребя занавеси, было что-то от детского упрямства, когда сам упирающийся ребёнок хочет, чтобы его наконец уговорили.

— Энтони говорил мне, что не всё у вас хорошо сложилось. — Я подождал ответа, но Джейн промолчала. — Что бы он сам ни имел в виду, решившись на этот страшный шаг, не может быть, чтобы нам с тобой нечего было сказать по этому поводу. — Тут я решил предложить и более практичный подход к проблеме: — В любом случае нам просто необходимо решить, что мы будем говорить завтра. При посторонних.

Джейн наконец-то повернулась ко мне лицом; на меня она по-прежнему не смотрела.

— Ты, наверное, страшно устал.

— Всё ещё живу по калифорнийскому времени. Сядь, пожалуйста.

Позади неё, в углу комнаты, у письменного стола стояло виндзорское кресло.172 Она обернулась посмотреть, будто впервые была здесь, подошла, чуть подвинула кресло и села, сложив на коленях руки, вполоборота ко мне. Я сел в ногах кровати, отвернувшись от Джейн.

— Можно, я расскажу тебе, что он мне сказал?

— Если ты считаешь, что это поможет.

Я наклонился вперёд, оперся локтями о колени и заговорил, тщательно выбирая слова: о его самообличениях, о том, как он понял, что во время их совместной жизни деформировал её истинную натуру, изменял её личность; о моих возражениях ему; о том, как он спросил меня — откуда же мне знать реальное положение вещей после стольких лет? — и о моей неспособности толком ответить на это. Я замолчал. Молчала и Джейн. Потом спросила:

— А он сказал тебе, почему заговорил с тобой обо всём этом?

— Он сказал, что ты рассказала ему о нас с тобой. До вашей свадьбы.

Многозначительное замешательство. Но голос её прозвучал спокойно:

— Да. Это правда. Я ему рассказала.

— Жаль, я не знал об этом. — Она промолчала. — А он предположил, что истоки всех неудач именно в этом.

— В том, что я ему рассказала? Или — что мы тебе не сказали?

— Кажется, он считал — и в том, и в другом. В этой всеобщей игре в прятки.

— Мы ведь обсуждали, говорить тебе или нет. Тогда нам казалось, что есть основательные причины не говорить.

— И какие же? — Молчание. Я набрал в лёгкие побольше воздуха. — Джейн, все будут интересоваться тем, почему он выбрал именно этот момент. Мы не можем сейчас не поговорить об этом.

И снова пауза. Потом она сказала:

— Твои отношения с Нэлл?

— И больше ничего?

— Я думаю, у меня просто инстинкт самосохранения сработал. Я чувствовала, что в каком-то смысле предала тебя. И Энтони. А ему было приятнее делать вид, что он тебя простил втайне от тебя. Потому что тогда не надо было бы открыто признать, что на самом-то деле не простил и никогда не простит. — Она помолчала, потом добавила: — Всегда можно найти основательные причины, чтобы делать то, что хочется.

— Он всё время говорил о необходимости исправить неудачный проект. Я полагаю, что за всем этим крылось представление о каком-то мифическом истинном союзе — нашем с тобой браке, который он… которому он помешал. — Джейн опять не откликнулась на молчаливое приглашение высказаться. — Вроде бы ты — запертый шкаф, единственный ключ от которого в моих руках. А у меня создалось впечатление, что он не только живёт в прошлом, но ещё и зачеркнул для себя всю последовавшую за этим прошлым реальность. Я попытался сказать ему об этом. Не думаю, что он меня услышал.

Я ждал, чтобы она согласилась или возразила. Дверь комнаты была открыта, и я слышал, как прошла к себе наверх девушка-француженка. Этажом выше тихо закрылась дверь, и мы расслышали над нашими головами слабый отзвук шагов — как когда-то, в совершенно иных обстоятельствах.

Наконец Джейн сказала:

— Боюсь, в душе он так никогда и не повзрослел.

— Я не подозревал, что все связи между вами настолько порваны. Фактически оборваны напрочь.

— Наша семья стала похожа на те семьи, которые выживают лишь потому, что партнёры копят и хранят друг от друга свои тайны. Запретные зоны.

— Так не похоже на то, с чего начиналось.

— Я думаю, наша предположительная полная откровенность друг с другом всегда была несколько… — Она не закончила фразу.

— Ну, не вижу ничего предположительного в той полной откровенности, что заставила тебя рассказать ему о нас с тобой.

— Если не считать, что с того момента наш предположительный брак строился на тайне, о которой я ему ничего не сказала.

— Не так уж долго. — Джейн промолчала. — Когда же ты ему сказала?

— Когда мы были в Штатах. Летом.

— Как он это воспринял? Плохо?

Она потрясла головой, будто вновь переживая былое отчаяние, вздохнула:

— О собственном подсознании он всю жизнь знал ровно столько, сколько новорождённый младенец. Установился стереотип. Разумеется, тогда мы этого не поняли. Все задним умом крепки. Но мало-помалу, год от года, делиться друг с другом тем, что каждый из нас поистине чувствует по тому или иному поводу, становилось всё более… Вроде бы козырей сбрасываешь. Делаешь что не положено.

— Но ты догадывалась, почему он хотел, чтобы я приехал?

— Подозревала, что тебя, так или иначе, попросят расплатиться за его раскаяние.

— Это слишком резко сказано.

— Тебе не пришлось большую часть жизни выслушивать лицемерные католические назидания.

Я усмехнулся, по-прежнему сидя к ней спиной.

— А твоя новая вера от этого совершенно свободна?

— Ну, они по крайней мере говорят о спасении общества. Не личности.

Я вспомнил, что говорил Энтони о совершенствовании мира через совершенствование индивида. Должно быть, это было в какой-то мере попыткой задним числом изменить собственные убеждения, а то и реакцией на безнадёжность, поселившуюся в душе женщины, с которой я сейчас разговаривал. Но мне не хотелось, чтобы наш разговор вылился в дискуссию на общие темы.

— Вот тебе и прямая причина того, что он сделал. Думаю, это все легко проглотят.

— А что им остаётся делать?

Каждую фразу, особенно эту последнюю, Джейн произносила так, будто она заключительная и разговор сейчас будет закончен. Я нащупал сигареты и предложил ей, ожидая, что она откажется и уйдёт, но она взяла одну. Я встал, чтобы дать ей огня, потом снова сел в ногах кровати, на сей раз — к Джейн лицом. И вот теперь, не отрывая глаз от нижнего края занавесей, она заговорила сама:

— Мы уживались. Мы не были несчастливы в каждодневной жизни. Сходились во взглядах по очень многим вопросам. И о детях.

— Он ещё кое-что мне сказал. Что бесконечно тебе благодарен.

Она сухо улыбнулась:

— Это называется «целование креста». У правоверных католиков.

— Не надо, Джейн.

С минуту она молчала.

— Я заставила его страдать, Дэн. Ужасно.

— Вы не говорили о том, чтобы разойтись?

— Несколько раз. До его болезни.

Послышался рокот замедлившей ход машины; я был почти уверен — кто-то приехал к нам. Машина даже остановилась было, но потом проехала дальше.

— Что же вам помешало?

— Самые тривиальные вещи. Что-то вроде чувства общей вины. Знаешь, когда столько наделано ошибок, разрыв кажется… как бы ещё одной. И дети. — Джейн почти решилась поднять глаза: взглянула на изголовье кровати. — Особенно Пол. Ему, пожалуй, пришлось выдержать главный удар. Девочки понимают. Розамунд всё знает, она… она мне очень помогла. Очень глубоко понимает всё.

— Но почему ты сказала ему про нас?

Джейн покачала головой. Она теперь и сама не знала почему.

— Может, Церковь? Вся эта их галиматья о грехе и отпущении совершенно беспорядочно крутилась у меня в голове. Энтони — правдолюбец. Тогда я ещё не поняла, что Энтони-правдолюбец на самом деле просто Энтони-мазохист. — Но это было сказано уже не с такой злостью, почти печально. — Может быть, он просто сделал неверный выбор. Но я не думаю, что это могло иметь значение. Никакой разницы не было бы, если бы я полностью соответствовала тому безупречному представлению обо мне, которое он себе создал. Гораздо важнее оказалась разница темпераментов… эмоций. Может, даже пороков. — Она состроила гримаску. — Наш брак не очень необычен. Почти стандартный северооксфордский брак.

— Он сказал, что много лет меня ненавидел.

— Нельзя слишком всерьёз относиться к суждениям католиков-интеллектуалов о самих себе. Это их специальность — делать из обыкновенных мух высокоморальных слонов. Его не такая уж твёрдая уверенность в собственных мужских достоинствах постоянно подвергалась испытанию. Вот и всё. Зато это дало ему прекрасную возможность сыграть роль Иисуса Христа, не отвергшего блудницу. — Джейн встала, взяла пепельницу с комода у двери и, прежде чем вернуться на своё место, поставила её на кровать рядом со мной. — Как ты сказал за обедом. Про то, что в разрыве с Нэлл винишь только себя. У нас — то же самое.