Ночь на площади искусств - Виктор Шепило

Сколько раз в моих любимых книгах развязка наступала на банкете, бале, ужине: «Мертвые души», «Ревизор», «Мастер…» А романы Достоевского! Нет, решительно, русским авторам удобнее всего «кончать дело» таким образом. Что ж, в жизни тоже часто так бывает. А искусство, как выражался Николай Васильевич, прежде всего примирение с жизнью, а потом уж ее отражение. Да-с…

Итак, публики на приеме было много. Город, как вы помните, был известен стабильностью своих привязанностей. Здесь были все свои популярные люди — те самые, что собрались на эстраде в начале нашей истории: веселая вдова, врач-натуропат, раввин и директор банка. Конечно, произносились речи — недлинные и неумные. Все отмечали небывалый успех концерта. Зазвучали первые тосты.

Всем хотелось после концерта снять напряжение. Напитков было много, и гости не стеснялись в выборе. Кураноскэ пил водку сакэ, разбавляя ее кипятком, и как бы не очень интересовался происходящим. На янтарной грозди винограда он внимательнейшим образом разглядывал божью коровку. Любознательный Келлер все никак не мог успокоиться:

— Да, но благодаря кому такой успех, господа? Не вижу среди нас господина Режиссера. Неужели его забыли пригласить? Ай-яй-яй!

— Господин Режиссер! Господин Режиссер! Пожалуйте к нам!

— Тост за господина Режиссера!

— Здоровье господина Режиссера!

— Я счастлив, я безмерно счастлив, — Келлер жарко жал режиссерскую руку, — Странно, что до сих пор в большом музыкально-театральном мире вы мало известны.

— Абсолютно неизвестен, — мягко улыбнулся Режиссер.

— Почему же? Вам необходимо делать имя! Впрочем, я не верю. Здесь что-то не так.

В разговор вмешался Мэр:

— История знает массу примеров, когда великие люди не были признаны при жизни. Пожалуйста — Шуберт. Но теперь мы пойдем навстречу. Режиссер делает имя городу, город — Режиссеру! За удачу! За триумф!

В это время появился дирижер. Его вели под руки два музыканта. Только сейчас можно было как следует рассмотреть его. Весь он был неприятно бел, словно вываренное больничное белье. Лицо, руки, шея — все превратилось в морщинистые руины. Волосы совершенно седы, а взгляд — как у разбуженного среди ночи ребенка. Только хорошо знавшие его люди могли с трудом признать в этом впавшем в маразм старике вчерашнего энергичного маэстро. Он кланялся, расслабленно пожимал руки и всех приветствовал нелепой фразой:

— Покорно вам признателен…

Директор поднес дирижеру бокал крюшона:

— Мы тут пьем за здоровье нашего гостя — господина Режиссера.

Все ждали, что дирижер что-то скажет. Мэр даже поторопил его: «Неужели вам нечего сказать? Или пожелать господину Режиссеру?»

— Как же, как же… — Дирижер пошамкал губами: — Он… и мы… достигли в этом концерте совершенства. Тайна небесных сфер… Но только… Тоска… Почему такая тоска? — Дирижер неуверенно приложил слабую руку к груди, — А пожелать? — продолжал он, блуждая взглядом по сторонам, — Пожелать вам хочу лишь одного… как, впрочем, и себе… Скорейшей могилы, — И, подумав, дирижер вдруг нежно, будто обращаясь к невидимой возлюбленной, добавил: — Замечательно… Могилы прохладной, слегка влажной и обязательно глубокой. Во-от…

— Уводите, — сделал Мэр еле заметный знак, и музыканты под руки увели дирижера прочь.

— Господа, да он не в своем уме, — Келлер рассыпался в извинениях перед Режиссером. — Беднягу убила музыка… Это бывает. История знает такие примеры. В 1762 году произошел подобный случай с графом Альберти…

— Не стоит обращать на беднягу внимание, — поддержал Мэр, — Оркестр! Прошу что-нибудь веселое, но возвышенное! Штраус! «Императорский вальс»!

Грянул вальс. Постепенно нашлись и желающие танцевать. С каждым тактом их становилось все больше.

Матвей стоял в стороне у стола. В такт музыке он наливал себе маленькую рюмочку чего-нибудь покрепче и, чокаясь с бутылкой, спрашивал:

— Летим?

— Лети-им! — отвечал он сам себе голосом товарища Зубова и переходил к следующей бутылке. Уверенный в скором отбытии, он расслабился и разрешил себе перепробовать все напитки.

К нему подошла Клара с подругой Гретой, которую и представила Матвею как большую любительницу балета. Грета давно уже мечтает побывать в Москве и посмотреть балет Большого театра.

— Только, говорят, зимой к вам нужно ехать в двух шубах?

— У меня нет ни одной, — поднял Матвей очередную рюмочку, — И живой. Я, дамочка, родился в снегу.

Грета зааплодировала удачной шутке.

— Господин Матвей, а какие произведения самые популярные у вас на родине?

— За симфонии не скажу, — Матвей галантно подал дамам бокалы и налил себе очередную рюмочку с чем-то чрезвычайно зеленым.

— А из песен-танцев? Казачок?

— «Очи черные» — сто лет уж поют и пляшут.

— Это как в ресторане?

Матвей обидчиво принялся объяснять, что в этой жемчужине есть все: нежность, страсть, отчаяние — так занесет в выси поднебесные, что не скоро вернешься. Не хуже Девятой бетховенской!

— Так покажите же нам! — Грета зарделась от волнения.

Матвей смутился, но та настаивала. Вокруг собралась небольшая толпа, все наперебой упрашивали Матвея. Из круга выдвинулся Режиссер:

— Дамам отказывать неловко. Нехорошо, — Повернувшись к оркестру, он махнул рукой. Оркестр дал мощное вступление. Матвей поплевал зачем-то на ладони и с оттяжкой стал печатать по идеальному паркету мощное вступление: «Оч-чи страс-с-стные и пр-рекр-р-р-асные!» Сделав проходку, он уже начал дробить, закидывая голову и приглашая в круг желающих. Оркестр набирал темп. Грета вышла в круг первая, темп все нарастал — и вскоре в круге оказалось уже человек пятнадцать. Европейцы прыгали и размахивали руками кто во что горазд, а Матвей в центре круга выбивал дробь в своем вышитом расписном костюме, в такт оркестру выкрикивая-подпевая:

Ох, недаром вы! Глубины темней!Вижу траур в вас! По душе моей!Вижу пламя в вас я победное!Сожжено на нем сердце бедное!Эх-ма!

Азарт танцоров передавался все дальше в публику — и все больше народу было захвачено забубенной цыганочкой: неумело, но азартно поводили плечами, приседали, били себя ладонями по воображаемым голенищам и выкрикивали: «Оч-чи ч-чер-р-рные!»

Когда грохнул последний аккорд, Матвей успел поднять Грету на руки и та выкрикнула на сильной доле: «Гей! Тоска блядская!»

Восторгу в банкетном зале не было предела. Матвей после объятий хряпнул полфужера водяры и долго не мог отдышаться.

Подошел Режиссер:

— Поразительный вы танцор.

— Спасибо, — светился Матвей, — В молодости в Москве я выделялся в танцах сольного характера.

— Веселый город Москва, — кивал Режиссер, — Один из любимых моих городов. Прелюбопытные новости приходят оттуда. Говорят, собираются восстанавливать Храм Христа Спасителя?

— Да, — соглашался Матвей, — Как у нас говорят: «Процесс пошел».

— В таком случае ожидаются грандиозные представления.

— Театральные?

— Не только. Я ведь Режиссер в основном массовых зрелищ. Здесь, на Западе, мне уже неинтересно работать. Карнавалы, маскарады и прочая дребедень — все это ненатурально. Пресно. Да и материал человеческий разнежен и податлив. Этот город немного особняком стоит, но размах здесь не тот. А русский человек пока интересен. Люблю, когда он спросонья или лучше — с похмелья. Мрачен, угрюм, немногословен. Молчит неделями, годами, десятилетиями. Но теперь, похоже, просыпается. Любопытен славянин разбуженный. А если он и голодный, и злой? Тут возможны такие фейерверки…

— Вот именно фейерверки! — взял Режиссера под локоть Мэр, — И не надо о трагичном.

— В самом деле, пусть лучше господин директор представит нам тех двух почтенных господ, — Режиссер указал в сторону Маршей.

Ткаллер замешкался.

— В самом деле… Почтенные гости нашего фестиваля… Прошу любить и жаловать…

— Хотелось бы узнать имена, — настаивал Режиссер.

— Господа предпочитают соблюсти карнавальное инкогнито, — нашлась Клара.

— Во-от как? — благодушно улыбнулся Режиссер, — Чем-то они в этом похожи на меня… Хе-хе-хе…

— Совершенно не похожи! — вспыхнул Свадебный, — Есть у нас имена. Извольте. Я — Свадебный марш Феликса Мендельсона-Бартольди из сюиты «Сон в летнюю ночь».

— А я — Траурный марш Фридерика Шопена из сонаты си-бемоль минор, — с достоинством добавил его сосед, — А вы по-прежнему не хотите себя назвать?

— Ну, на фоне таких знаменитостей мне просто неловко называться. Мое имя никому ничего не скажет. К тому же, как ни странно, у меня много имен, поэтому нет надобности мне их называть, а вам запоминать. А вот вас я знаю довольно давно. В первый раз мы встретились в тысяча восемьсот пятьдесят первом году на торжествах у господина Айзенберга. Уникальный господин! Он умудрился в один день получить звание магистра, тетушкино наследство, отметить свои именины, жениться и покончить с собой.