Последний остров - Василий Тишков

Беззвучная цветовая канонада над Сон-озером продолжалась не более минуты, но Яков Макарович, казалось, успел за это время еще больше постареть и опасть лицом, как после тяжелой болезни. Катерина была просто ошеломлена и сбита с толку таинством игры света, а Сыромятин все это представил как письмо с поля огромного сражения…

Может, так оно и было, ведь старикам и детям видится в жизни земли то, что совершенно непонятно и недоступно прочим занятым людям.

Осень прилетела на крыльях листопада. Забрав с собой лето, солнце оставило память о себе в пожухлой траве, в укрывших землю листьях, в семенах и плодах, которым наказано хранить до весны зачатки будущей зеленой жизни. Фонтаны красок даже в хмурые дни горели переливами всецветья. Когда ветер пробегал по остывающим еланкам, то встревоженные опаловые листья превращались во вспорхнувшую стайку разноперых птах, улетающих на зиму в жаркие страны.

И все же в эту буйную фантазию неотступно вплеталась грусть чего-то, кроме лета уходящего. Печаль угадывалась сразу, как слышится в летнем благоухании запах полыни.

Последние дни чувство затаенной тревоги не покидало Мишку Разгонова. Он был неразговорчив и более обыкновенного задумчив. Друзья считали, что сумеречность его настроения осталась от стычки с браконьерами, вон ведь как изуродовали парню лицо: будто оспой отмечено, щеки и лоб в ямках да бугорках величиною с конопляные семечки. Но лишь одна Катерина знала причину сыновних тревог — за все лето они так и не дождались отцовского письма. И почтальонка Анисья Князева какая-то чудная стала, совсем забыла дорогу в крайний околоток Нечаевки, а при встрече с Катериной или Мишкой потерянно улыбалась, отводила глаза и даже забывала иногда поздороваться.

Рано потянулись из таежных и северных окраин журавли. Привычную озерную жизнь поломали встревоженные кочевья мелкой перелетной птицы. А по ночам шли над островами и тоскливо перекликались невидимые клинья казары.

На месте старой гари Мишка с друзьями-помощниками закладывал «детский сад» для будущих взрослых деревьев.

К полудню над будущим питомником собрались и обложно зависли растрепанные серые тучи. Рокот «Фордзона» тяжело ударялся в низкие облака и, глухо дробясь, сваливался обратно к встревоженным деревьям.

На черной обгорелой сосне, на самой ее обломленной верхушке сидел большой старый грач и время от времени, вытягивая вперед тяжеловатый клюв, кидал в пространство крик из двух звуков: «КР», потом склонял голову набок и будто удивлялся, почему это его совсем не слышно.

За трактором тянулась жирная полоса вскрытой лесной целины. Следом шла с берестяным туесом Аленка и кидала семена в мягкую землю.

Последний пнище, казалось, решил стоять насмерть.

Мишка с Егоркой, вымазанные как трубочисты, в саже и пыли, тоже решили не отступать.

Вот подрублены боковые корни. Цепь петлей охватывает пень. Ребята грудью наваливаются на длинный конец лаги, разворачивая пень по оси.

— Раз-два, взяли, — стонет Егорка.

Но стонет с удовольствием. Нравится ему вот так показывать свою пробуждающуюся силушку и пьянеть от радостного ощущения, что ты взрослеешь, несмотря ни на какие беды, крепнешь телом, хоть сердце и колотится в груди, как пойманный врасплох воробьишка.

— Е-еще, разом! — подхватывает Мишка.

Всхлипывая и утробно вздыхая, пень поворачивается и нехотя обнажает суглинистое нутро, пронизанное будто плетенкой из светлых нитей. Егорка изловчается и подрубает самый главный, стержневой корень. Пень будто подпрыгивает. Неуклюжий, похожий на поверженного спрута с торчащими обрубками щупалец-корней, он выдворяется на межу к таким же полуобгорелым собратьям.

— Хороши пни. Надо будет вывезти на дрова, — по-хозяйски определяет Егорка. — Мать наказывала у тебя спросить.

— Берите лошадь да возите, если Тунгусов на тягло расщедрится. Прям беда с этим Тунгусовым, каждую лощадь как Божью Матерь отдает.

— Ничего, мамка его уговорит. Она у меня бойкая.

— Тогда и сушняку заодно воза два на последней вырубке можно насобирать. Все равно ведь сожгем, если не этой осенью, то весной обязательно. Захламлять лес совсем ни к чему.

Жултайка разворачивает трактор, и однолемешный плуг вспарывает стянутую узлами корней землю уже там, где ребята только что выкорчевали пень. Тракторист оглядывается на товарищей и деловито кричит:

— Молодцы, огольцы! Аленка, не отставай!

А тучи ползли над лесом, закрывая тяжелой синевой горизонт, их холодное дыхание раскачивало деревья, срывало последние листья с полураздетых берез.

— Успеть бы, — озабоченно нахмурился молодой лесник, поглядывая на потемневшее небо. — Все ведреная погода стояла, а тут на тебе, как назло.

— Успеем, — хохотнул Егорка, настроение у него было отличное. — Жултайке тут и осталось-то борозды три, не больше.

Ребята собрали нехитрый инструмент: лагу, цепь, топоры. Напились горьковатой, настоянной прелыми листьями воды из мочажинки и умылись.

Мишка еще раз оглядел бывшую гарь, с облегчением вздохнул, присел на меже.

— Ну вот, Егорка, и заложили мы с тобой наш первый лесной питомник. Соображаешь?

— А то! Батьки вернуться с войны, вот диву дадутся!

— Это само собой. А тут другое соображение… Кто мы были с тобой до войны? Так себе. Жили как трава или мураши, всему радовались да и только. А теперь что получается?

— А чево теперь? Мы и теперь радуемся.

— Вот балда. Мы ж работаем. Чего тут раньше было. Пеньки обгорелые торчали да дикошарый коневник рос. Какая в том радость? А вот разбудили дремавшую землю — и приятно. Опять не соображаешь?

— Ну, ты, Михалко, как дед Яков стал. Все какого-то понятия ищешь. А мне так все одно, лишь бы в охотку: то ли кашу трескать, то ли дрова пластать. Весело от всякой работы.

— Особенно за кашей?

— Да чего ты прицепился? Вот счас возьму и положу тебя на обе лопатки.

— Кто? Ты?

— Я!

— На обе лопатки?

— Не веришь?

— Верю всякому зверю, а тебе, ежу, погожу.

— Ах, так?

— Так!

Они уже стояли друг против друга, как два тетерева на весеннем току, готовые к бою. Но тут, грохоча железными суставами и нещадно дымя, подполз трактор.

Жултайка выключил скорость, сбавил обороты и победно оглянулся на иссиня-черные борозды бывшей гари.

— Баста! — он соскочил с открылка и подошел к ребятам. — А грозы, однако, не миновать. Удирать надо. Подпиши-ка, Михалко, наряд, — протянул леснику замызганную бумажку и с сознанием исполненного долга закурил. — Ну, как я вам борозды нарезал?

— Как на уроке чистописания, — похвалила Аленка. — Только у меня от твоего громыхала голова кругом идет.