Последний остров - Василий Тишков

— Аленка, зажигай лампу. Юлька, разведи щелок потерпимее, обмывать счас будем…

Мишка начал задыхаться. Горячий деготь забил поры, и тело перестало дышать, все шестьсот малых сердец отключились, убивая бездельем своим простудных и прочих диверсантов. Не хватало воздуха и главному сердцу, оно работало за всех, работало уже за пределами отпущенных возможностей. И Мишка опять переселился из мира доступного в нереальный, его снова обступили притухающие костерки звезд, только теперь они казались ему беглецами — это шестьсот его малых сердец превратились в звезды, хоть и старались жить сами по себе, но без Мишки не могли, он стал центром огромной звездной галактики, оставаясь и лесничим на единственном во всей Вселенной Зеленом острове. Но вот у Мишки появились две помощницы, Юлька с Аленкой, они летали над Землей в развевающихся оранжевых одеждах и присматривали за звездами, чтобы те не разбрелись с небосклона и не затерялись в бескрайности, а у Мишки в руках оказались огненные краски, о которых он когда-то мечтал. И начались чудесные превращения. Мишка рисовал всех, кого он вспоминал, а девчонки приносили одну из звезд и соединяли ее с картиной. Картина оживала: вот Жултай Хватков выезжает в поле на тракторе, Яков Макарович запускает мельницу-ветрянку, Петря Велигин раздувает горн в кузнице, Егорка Анисимов сражается с браконьерами Корнеем и Килой, Кузя Бакин гонит табун лошадей к водопою, Федя Ермаков строит мост, а еще появляются Анисья Князева, Таня Солдаткина, Тимоня, Дина Прокопьевна, ребятишки, старухи, солдаты…

Мишка рисовал все быстрее, и все меньше становилось беглянцев-сердец. Наконец звезды кончились, а Юлька с Аленкой поставили перед Мишкой старую, еще до войны написанную картину — портрет отца с матерью.

«Как жаль, — сказала Аленка, — что эту картину мы не сможем оживить».

«Почему?» — спросил Мишка.

«А звезды все…» — ответила за подругу Юлька.

«Это неправда! — закричал Мишка. — У меня есть еще самое главное сердце! Вот и отдайте его самой главной картине. А вместо меня пусть живут на земле отец с матерью».

Мишка шагнул к портрету, чтобы раствориться в нем, но тут появились вдруг двенадцать разноликих ребятишек, спасенных Мишкой на вымершей Земле, они схватили его и потащили к огромному костру. Мишка вырывался, звал на помощь, но все шестьсот человек, кому он успел отдать частичку себя, были заняты каждый своим делом, даже Юлька с Аленкой совсем не признавали его и огромными красными опахалами раздували костер еще сильнее. Мишке одному не совладать было с беспонятливыми и озорными детенышами, и уже затянутый в самую середину костра, он успел заметить, что его сердце превратилось в звезду и растворилось в той, последней картине. Отец с матерью ожили, вышли из картины к Мишке, а он вместо них замер на полотне…

Очнулся Мишка на полу, когда его уже обмыли щелоком. Сыромятиха прыскала на него холодной водой, а Юлька трепала по щекам своими пухлыми ладошками.

За окном над озером догорал костер вечерней зари.

На лавке желтым пятном светила семилинейная лампа.

— Ну, вы и даете… — кисло ухмыльнулся Мишка. — Не буду вас рисовать, кикиморы болотные… Самой захудалой звезды на вас жалко…

Сыромятиха вдруг сменила гнев на милость и заговорила почти ласково:

— Михалко, ты соображаешь хоть, чего мелешь-то? Или все еще во хмелю?

— Соображаю… Чтоб вы сдохли, ведьмы проклятые…

— Очухался, значит. Ну, слава те, Господи… Однако сызнова потерпеть надо. Счас шибко больно будет. Заразу-то с корнем бы выдрать, а?

— Куда от вас денешься… Заодно уж… Потом и я до вас доберусь… Самих на костре поджарю. А Юльке голову оторву…

— Давно пора, — засмеялась Юлька.

— Ладно, — старуха опять посерьезнела. — Аленка, садись по-турецки.

— Как?

— Ноги калачиком. Голову его коленками зажимать будешь. А руки завернешь себе за спину. Юлька, садись ему вершной на ноги. Удержишь?

— Хм…

— Тогда поехали. Держите покрепче…

Сухими и цепкими пальцами бабка обжимала распаренный до белизны и размякший нарыв, будто клещами вырывала корень за корнем.

Мишка дергался, мычал, пытался сбросить с ног Юльку, ругался, обещал девчонкам и старухе кару небесную, но Юлька лишь пыхтела да кряхтела, прижимая Мишку к половицам. Сыромятиха почему-то не сердилась на Мишкину ругань, а только поддакивала и после каждого «так их!» с каким-то мстительным удовольствием выдавливала сукровицу из очередного чирья. А вот Аленка не выдержала, когда Мишка уперся головой ей в живот, а руками сдавил ее худенькие бедра.

— Миша… — заплакала она. — Ты меня… переломишь…

— И-то… — Сыромятиха разжала Мишкины руки, встряхнула его за плечи и усадила. — Ну?

— Чего… ну? — его глаза начали принимать осмысленное выражение.

— Неужто больно было?

— Больно, — признался он. — Если б один или два… А то их штук сорок, поди…

— Ну, это еще цветочки. Счас ягодки начнутся.

— Каки ягодки? С ума спятила, ведьма? Я те счас шайку на голову…

— Ну-ну, поговори… И посмотри на себя. Ты ж в кровищи весь: на брюхе-то раны после болота еще не затянулись путем, и нарывы тверды по краям…

— Не слепой…

— Вот. Все дохлое мясо отпарить надо, кипяточком смыть…

— Я не сдюжу… Точно копыта отброшу.

— Сдюжишь, коль жить охота. Охота жить-то?

— Надо…

— Тогда марш на полок.

Мишка распаренной макарониной втянул себя на полок.

Сыромятиха окунула в воду сразу два веника и встряхнула ими над каменкой — резко и сухо запахло полынью, но не степной или полевой, а которая растет на безродной и солончаковой земле вокруг Сон-озера. Эту низкорослую и жесткую полынку называют богородской травкой, ее применяют вместо ладана, она заменяет серебро при очистке воды, а еще ей раны врачуют.

Сухо скрипнул бабкин голос:

— Девахи…

— Бабуш, я больше не могу, — взмолилась Юлька. — И Аленка чуть живая…

— Язви вас, вертихвостки… Да ладно уж, теперь сама управлюсь, — она плеснула на каменку ковш воды, и девчонок как ветром выдуло в предбанник.

… Они сидели на скособоченной лавке в сумеречной прохладе, кое-как прикрывшись короткими льняными простынками, и прислушивались к баталии за толстой дверью.

— Она что, правда его кипятком шпарит? — спрашивала у Юльки Аленка.

— Да нет, вольный жар напускает. Но венички ее… покрепче крутого кипятка. Когда Парфен Тунгусов с войны вернулся, все думали — помрет. А бабушка его вылечила.

— Тоже так?

— Ну. Только его и двое мужиков — Тимоня с Лапухиным — удержать под этими веничками не смогли, дверь в нашей бане так и вынес.