Новый мир. № 3, 2004 - Журнал «Новый мир»
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, русизм сегодня. По Бородину.
«Замечательная Татьяна Петрова каждое свое выступление заканчивает словами популярной патриотической песни: „Встань за веру, русская земля!“
И зал всякий раз встает. Это все, на что он способен. За веру. Потому что земля уже давно не имеет веры <…> Песня как бы дистанцирует исполнителей и слушателей от тех, кто уже в самом процессе катастрофы сделал сознательный выбор не в пользу России <…> В какой-то мере это дистанцирование нужно. Для упрощения ситуации — как математическое уравнение, каковое, чтобы его решить, надо сначала упростить. С другой стороны — фиксируется позиция, которая в некотором смысле уже сама по себе обязывает…»
И еще: «Победа — в нравственном противостоянии распаду. Противостояние кривобокое, кривошеее — ни веры православной, ни идеи более-менее вразумительной. Одно только инстинктом диктуемое чувство некой русской правды, отличной от прочих, что должно быть сохранено в душах для необходимого, сначала хотя бы душевного, возрождения. А там, глядишь, дорастем и до духовного…»
Может, и дорастем. Но не только песенность-душевность — даже и вера сама по себе не созидает государств. Во всяком случае, в наши дни. Бог обращается непосредственно к отдельному человеку — но к народам ли, к группам ли людей? Для государственного строительства помимо религиозности требуются еще и ее «несущие конструкции», «проводники». То есть мирские, часто секулярные ценности, имеющие религию лишь в основе своей. И потому содержательно поставленный вопрос о государственности сводится в точности к обсуждению таких ценностей: каковы они должны быть сегодня в России? Есть ли они у нас вообще?
Не видно и не ясно. Зато Бородин дает нам вполне впечатляющий «символ выживания в исключительно положительном значении этого многосмыслового слова»: «Я произвольно и бездоказательно осмеливаюсь предположить, что беспримерная выживаемость клана Михалковых есть не что иное, как своеобразный сигнал-ориентир „непотопляемости“ России, буде она при этом в самом что ни на есть дурном состоянии духа и плоти». И вправду бездоказательно: что, интересно, в михалковской непотопляемости такого уж беспримерного?
Про Михалковых — не из области юмора, изысканная ирония отнюдь не является одной из граней таланта Бородина. Перед нами совсем другое. Не такой Бородин человек, чтобы останавливаться на полдороге, вуалировать и тактически причесывать свои рассуждения и идеи. Нет, он идет до края, до конца: вот вам реальный русизм, это он и есть; не хотите — не принимайте.
Честность и убежденность авторских рассуждений подчас увлекают, но, оторвавшись от книги, сразу видишь: картина «провисла».
Вернемся же к тем ценностям, которые выпадают у Бородина в однозначный негатив. Либерализм, свобода, право — как раз это все и выводит нынче из смуты российское бытие. И обеспечивает, в частности, укрепление государственности: каковы бы ни были подчас эксцессы последней, они несравнимы с обретенной Россией свободой, которую, по позитивной логике нынешнего развития, государство обязано и вынуждено охранять.
Но никаких рассуждений на эти темы у Бородина просто нет; есть же — вот что: «Первое, что приходит на ум человеку, догадавшемуся о несовершенстве бытия, — демократия. И даже не в смысле народовластия. Такое понимание демократии достаточно требовательно, оно понуждает к историческому поиску, к осмыслению народного опыта <…> Иначе говоря, не тормозит сам процесс политического мышления.
Демократия — даешь свободу! — нечто совсем иное. Самодостаточное.
Логический принцип такого типа мышления — от противного.
Однопартийность? Даешь многопартийность!
Государственная собственность? Даешь частную!
Бесправность на митингах и собраниях? Хотим базарить!
Цензура? Долой!»
Перед нами снова классическое народническое мышление: демократию как народоправство оно принимает, свобода же личности — ему поперек. Почему же непременно «базарить», Леонид Иванович? Некий писатель, допустим, говорил после своего освобождения в 1987 году, что не мог уже не писать, хотя и понимал все неизбежные последствия своей прихоти. Разная, видать, бывает свобода…
Дальше — лучше: «Права человека пока — единственное стратегическое действо по предупреждению, предотвращению возрождения Российского государства, поскольку оно действительно никак не может возродиться без покушения на права человеков, по тем или иным причинам не желающих этого возрождения, поскольку имеют право, гарантированное „международным правом“, не хотеть — и все тут!»
Ну а если государство российское кому и вправду не нравится, как, допустим, нам с вами не нравилось советское? Сколько давать будем, опять червонец особого? Или, для вящего возрождения, — добавим еще? Но тут уж не только за личность, тут и за государство заступиться охота. Идеологическая система жить не могла без вздорных и абсурдных, с обычной, нормальной точки зрения, зажимов и кар. Нормальным же странам вполне достаточно ввести своих противников в жесткое русло законных, с точки зрения цивилизованных понятий, действий и выступлений. Неужто для нашей несчастной России этого окажется мало?
Нет. Прошедшее десятилетие было далеко не только годами смуты. Это был период вызревания — востребованных ныне и государством ценностей, христианских, повторюсь, по первооснове своей. И даже тысячекратно охаянное ныне «Хватайте суверенитеты!» было необходимо. Щедрость и снятие пут должны были в России предшествовать государственному собиранию, до неизбежных для всякой страны прагматичных, подчас жестких действий эти ценности должны были укорениться в душах людей. Увы, отрицая все это, Бородин вынужден, хочет он того или нет, отрицать во многом и сегодняшнюю страну, вернувшую себе имя России.
Поэтому-то по прочтении книги и представляется мне автор ее фигурой трагической: национал-патриотизм, даже и в его варианте, не окажет возрождающего влияния на будущее страны. И мемуары в этом убеждают: интересные, порой захватывающие, они тупиковы по выводам своим.
Иное дело — личность автора. Мне вспоминаются его стихи о Белом движении, так, кажется, нигде толком и не опубликованные, — они у меня в голове:
…И я пишу девиз на флаге,И я иду под этим флагом,И я — в психической атакеКоторый год, безумным шагом,И нам шагать по вольной воле,По той земле, где нивы хмуры,И нам упасть на том же поле,Не дошагав до амбразуры…
Валерий Сендеров.Охотник за собственным «я»
Илья Кочергин. Помощник китайца. Рассказы и повесть. М., Независимое издательство «Пик», 2003, 256 стр
В книге молодого писателя Ильи Кочергина «Помощник китайца» представлены уже знакомые читателю произведения, опубликованные в журналах «Новый мир», «Знамя» и «Дружба народов» в 2000–2003 годах, но в сборнике все они звучат по-новому. Это как раз тот случай, когда сумма значений частей не складывается математически в значение целого — в книге произведения создают новый, углубленный смысл, позволяя говорить о главных творческих мотивах и особом мировоззрении автора. Рассказы «Алтынай», «Волки», «Рекламные дни», «Рахат», «По дороге домой», «Потенциальный покупатель» и повесть «Помощник китайца» существенно доработаны и расположены в явно не хронологическом (если смотреть с точки зрения героя-рассказчика) порядке.
На первый взгляд, основная тема произведений Кочергина — противопоставление двух географических миров, московского и сибирского. Москва, как водится, — ярмарка тщеславия, символ напрасно истраченных дней и непрочного счастья. Тайга — свежий, недвижный, не сжеванный суетой мир. Автор-герой как будто просто рассказывает о том, что сам видел: вот я, как все, жил в столице и пытался добиться успеха, но не раскрутился, бросила меня жена — тогда и я все бросил и уехал на Алтай, где стал лесником, охотником и, наконец, крутым парнем. Однако уже начало книги показывает, что перед нами не просто автобиография, и раскрывает неоднозначность и новизну авторского отношения к оппозиции столичного и сибирского миров.
«Алтынай» — рассказ-визитка. Сюжет нехитрый, но завлекательный: алтайка Алтынайка хочет стать женой русского парня и ради того, чтобы увлечь его, готова даже отправиться с ним и его приятелем на многодневную лесную охоту. Героя это раздражает, он колеблется, но в конце концов девушка понимает, что этого мужчину ей не поймать, и просит отвезти ее домой. Цель рассказа — объяснить нам, почему герой отказывается от молчаливого хозяйственного счастья, которое, следуя за ним по всем оврагам и перевалам, готовит ему обед и уютное будущее. Или даже так: почему он, в отличие от своего приятеля, смог устоять против чар женщины и домашнего комфорта? И опять мы торопимся увидеть простое объяснение: мужчина, оставленный московской женой, с которой прожил шесть лет, устал от семейного расслабляющего уюта и не хочет «попасться» во второй раз. Только потом понимаем, что простота его отказа — выстраданная, наохоченная, наброженная простота. Что не всегда герой пренебрегал женщиной — и не всегда он был настоящим мужем.
