Дочь Клеопатры - Мишель Моран

— Ужасный холод, правда? — посетовала я.

— В такие дни жалеешь, что мы не в Александрии.

— И во многие другие тоже.

Как только храмовый ритуал подошел к концу, нас усадили в конные повозки, чтобы доставить на виллу Поллиона. Обыкновенно колесницы здесь были под запретом, но по замерзшим дорогам слишком опасно передвигаться на простых носилках. Хмурые небеса не давали света, поэтому вдоль нашего пути выстроились дюжины факельщиков. Я все сильнее куталась в плащ и не говорила от холода, время от времени бросая взгляды на Юлию. Судя по красным щекам и порозовевшему носу, девушка страдала не меньше меня. Не помню, чтобы я еще когда-нибудь радовалась крыше над головой так же, как в этот раз, очутившись на вилле Поллиона. Уже в вестибуле нас окунуло в потоки теплого воздуха, впитавшего ароматы жаркого.

— Хвала богам, — произнес Цезарь.

Похоже, ему пришлось хуже всех, несмотря на три туники, надетые под хлопковую накидку. Марцелл рассказывал нам о старом шраме на его правой кисти, который вечно ныл от холода.

— Добро пожаловать! — воскликнул хозяин, раскинув руки.

— Отведи нас в триклиний, — велела Ливия. — Мужу нехорошо.

— Разумеется! — Поллион кинулся выполнять приказание, так что его меховая накидка раздулась наподобие паруса. — Разумеется!

В атрии затейливые жаровни едва согревали застывший воздух, зато когда мы вошли в триклиний, даже Октавиан расправил плечи. Здесь было натоплено, точно в бане. В драгоценных золотых вазах горделиво высились пышные букеты. Колонны были увиты гирляндами, словно пришла весна.

— Слишком вычурно, — неодобрительно заметила Ливия.

— А где Горация? — первым делом спросила Юлия, оглядевшись и не увидев хозяйки.

Поллион замешкался.

— Боюсь, она сегодня не сможет к нам присоединиться.

— Почему? Она что, заболела?

— В некотором смысле.

— Ты ведь не хочешь сказать… — задохнулась Октавия.

Хозяин виновато кивнул.

— Боюсь, она выбрала неудачное время…

— Тогда что мы здесь делаем?!

Поллион нахмурился.

— Я обещал принять Цезаря в первый вечер сатурналий.

— Мне нужно ее увидеть, — дерзко сверкнула глазами Юлия.

— Прошу прощения, моя жена сейчас у себя.

— И что же? Теперь ее заперли, точно корову в хлеву: пусть рожает, а мы будем веселиться?

— Держи себя в руках, — отрезал Октавиан. — И садись на место.

— Я лучше буду с Горацией. Прошу тебя, отец. Пожалуйста.

Октавиан посмотрел на хозяина.

— Малыш должен появиться сегодня?

— Если повезет, пир сатурналий станет и пиром в честь моего наследника.

— Тогда пусть они пообщаются. При схватках женщине легче, когда кто-нибудь находится рядом.

Поллион удержался от возражений и только кивнул.

— Да-да, конечно. Вверх по лестнице и направо.

Юлия бросила взгляд на меня.

— Ты что, пойдешь вместе с ней? — воскликнул мой брат.

— Почему бы и нет?

— Там будет много крови и страданий.

— Рождение малыша — это не чума.

— Женщины проще относятся к подобным вещам, — сказал Александру Марцелл.

Поднявшись по ступеням, мы пошли на звук жалобных вскриков и оказались в задней части дома. За дверью нас ожидал полумрак и невыносимый запах пота, от которого у меня свело желудок. Может быть, Александр был все-таки прав?

— Юлия! — ахнула хозяйка, увидев нас.

Усаженная в родильное кресло, совсем обнаженная, не считая паллы[32] на плечах, она дышала с огромным усилием. Рядом столпились повитухи, ожидая, когда ребенок выпадет через отверстие прямо к ним руки.

Я отпрянула, потому что ни разу еще не видела, как появляются дети, зато моя спутница устремилась вперед.

— Горация, — нежно проговорила она, вытирая ее взмокший лоб.

— Скоро уже, — прохрипела та. — Я чувствую.

— Продолжай тужиться, — велела повитуха.

— Ты что-нибудь принимала? — спросила Юлия.

— Немножко вина.

— И все? А вербену?

— Ничего! — простонала Горация, впившись руками в кожаные подлокотники кресла. — Поллион запретил.

— Крестьянские суеверия! — возмутилась дочь Цезаря.

Повинуясь ее взгляду, я кое-как подошла на подкашивающихся ногах и тоже принялась вытирать лоб роженицы льняным платочком, смоченным лавандовой водой.

— Нужно было выпить сильфий[33], — прохрипела юная госпожа. — Теперь я не доживу до нового года.

— Ерунда, — отрезала ее подруга. — Ты здорова, и это всего лишь первый раз.

Горация заскрипела зубами, а потом завизжала так, что, наверное, заглушила мелодию арфы, игравшей в триклинии. Еще несколько часов миновало без изменений. Мы продолжали подбадривать роженицу и обмахивать ей лицо. Но вот одна из повитух воскликнула:

— Показался, госпожа! Тужься дальше!

Горация посмотрела на подругу.

— Спасибо, — сказала она и заплакала. — Спасибо за то, что пришла.

— Сейчас не до этого! Не отвлекайся!

Пальцы Горации побелели, впившись в подлокотники кресла; на лице застыла гримаса боли. Вновь и вновь она напрягалась, кричала, плакала — и наконец извергла вместе с водой и кровью маленькое дитя. У меня перехватило дыхание, а Юлия возликовала:

— Девочка! Это девочка!

— Нет, — прошептала Горация и выпрямилась в родильном кресле. — Не может быть!

Повитухи бережно завернули плачущего младенца в теплую шерсть.

— Госпожа, у тебя девочка. Очень здоровая.

— Но ему нужен сын.

— В следующий раз…

— Вы не понимаете! — В ее глазах появилось отчаяние. — Муж не примет!

Повитухи принялись вытирать ее лоно шерстью.

— Конечно примет, — сказала Юлия, взяв дитя на руки. Потом погладила крошечный носик кончиком пальца и ласково протянула дитя подруге. — Смотри.

Я никогда не видела на ее лице такого нежного выражения.

В глазах Горации засверкали слезы. Она приложила плачущую малышку к груди, но та отвернулась.

— Еще не голодная.

Старшая повитуха улыбнулась.

— Оставь это для кормилиц. Они знают свою работу.

— Как ты ее назовешь? — поинтересовалась Юлия.

Юная мать помолчала, поглаживая маленький лобик пальцами, а потом объявила:

— Гайя. Так звали греческую праматерь богов.

И она ненадолго прижала Гайю к себе. А внизу между тем продолжался пир и веселье.

— Госпожа, тебе нужно вымыться. Вся эта кровь… это не полезно для здоровья.

Горация снова передала дочь подруге, после чего повитухи отвели ее в купальню.

— Красивая, правда? — произнесла Юлия.

Гайя широко распахнула темные глаза. Ей достались густые волосы, как у матери.