Современный детектив ГДР - Вернер Штайнберг

Шефер уже давно ушел, а вопрос этот все еще сверлил мой мозг. От долгого непривычного лежания теснило грудь, тяжело дышалось. Впервые в жизни я очутился на больничной койке. Даже порывшись в своих скудных воспоминаниях о детстве, я не обнаружил ничего, кроме того, что всегда был здоровым, сильным и предприимчивым. Мне принадлежали просторные поля, леса и маленькое озеро на границе общинных земель Рабенхайна, где я выступал полководцем в каждодневных сражениях против мальчишек из соседней деревни.

Вскоре меня наконец выписали и я вернулся в «общежитие». Я даже испытывал удовольствие. В самом деле, я был доволен! Странно, меня тянуло к обществу, которое совсем недавно казалось мне невыносимым. Другого общества не было.

Я ждал свидания с моим братом Фрицем. Радовался ли я этому? Во мне бродили смешанные чувства — ожидание, любопытство и опасение. Я опасался, что вместе с братом придет нечто такое, с чем я не сумею совладать; это чувство было неосязаемым, как воздух, но оно появлялось всякий раз, как только я думал о приезде брата. Ни настоящей радости, ни сильной антипатии я не ощущал. Но как это возможно — не испытывать определенного чувства к человеку, за или против? Со мной такое случилось впервые, и я испугался. Я всегда боялся неясностей, а тут они обступили меня со всех сторон. Как с ними справиться?

И вот мы встретились с Фрицем. Между нами не было ни барьера, ни решетки, ни стеклянной перегородки. Мы стояли друг перед другом, смущенно переглядывались и отводили глаза. За несколько месяцев мы стали чужими, еще более чужими, чем два незнакомых человека, встретившихся впервые. Нас разделяло не преступление, а приговор, признавший меня в нем виновным. Незримо стоял он между нами, и устранить его было невозможно.

Пытаясь преодолеть отчужденность, Фриц протянул мне руку. Она вяло легла в мою ладонь. А как крепко он жал руку прежде. Неужто он стыдился своего осужденного брата? Я почувствовал в его пожатии какую-то необъяснимую робость, его дымчато-серые глаза смотрели тоже боязливо.

Наконец брату удалось улыбнуться и он обнял меня. В его взгляде ничего не выражалось: ни сочувствия, ни упрека, ни радости, ни даже презрения. Но он все еще крепко обнимал меня и отпустил не сразу. Было приятно услышать его голос, но сегодня он звучал как-то сдавленно.

— Мать с отцом привет шлют, — сказал он. — Переживали мы очень. — Последовала пауза. — Вальтер, что бы ни случилось, мы всегда с тобой. Ты же мне брат. Если чего понадобится, сообщи. — Он ткнул пальцем в сторону надзирателя, на столике которого лежал пакет. — Вот. Мать испекла тебе пирог. Уж плакала, плакала. Колбасу копченую тоже привез, твоя любимая. Вынул из дымохода перед самым отъездом. Ну и еще там мелочь. Полицейский говорит, должен сперва проверить.

Я кивнул. Конечно, им пришлось тяжело. Какая-нибудь другая семья могла бы и отказаться от такого сына. Но они вот навестили, прислали передачу. Откуда им знать, что я невиновен! Даже предположить не могут после стольких бесспорных улик.

Перед тем как сесть, Фриц еще раз по-братски обнял меня. От него чуть пахло картофелем, сырой землей, сухой соломой. Чудесный запах, я даже задышал глубже; лучшего привета из дому он не мог бы привезти. Фриц приехал не в своей обычной рабочей одежде. Он любил немного пощеголять, следил за модой, мылся и чистился, как только предоставлялась возможность. Сегодня он надел свой лучший костюм.

— Последние дни убирали картошку. Народилось в этом году богато. Да тебе это, верно, неинтересно.

— Давай, давай про деревню, и побольше, — попросил я с жадностью.

И он стал рассказывать. Про свеклу, машины, свиней, коров, молоко и яйца; говорил о погоде, о новых решениях правления кооператива, от которых, мол, все равно никакого толку, жаловался на отца, который никак не уживается с кооперативом, хотя и вступил в него пять лет назад. Я все ждал, что Фриц заговорит о смерти Мадера, расскажет об Уле, и в то же время боялся этого. А брат говорил и говорил, словно стремился помешать мне задавать вопросы, на которые ему не хотелось бы отвечать. Я заподозрил неладное.

— Как поживает Ула?

Вопрос разорвал его торопливую болтовню, и он умолк. Между нами повисла тишина. Он уставился в зарешеченное окно и лишь искоса, украдкой, разок взглянул на меня. «Правильно сделал, что спросил об Уле, — подумал я. — О зяблевой вспашке, о коллективном содержании скота в кооперативе по новой системе и о промежуточных культурах я могу прочитать и в газете. Если уж мне разрешили с ним свидание, я хочу услышать от него то, что знает только он».

— Может, не стоит говорить об Уле? — уклонился от ответа Фриц.

— Нет уж, давай поговорим!

Мой голос звучал твердо и вызывающе. И это сбило Фрица с толку. Он не уловил, что за моим требовательным тоном скрывалась боль и неуверенность. После долгого раздумья он кивнул.

— Ну что ж, раз тебе хочется, — начал он осторожно. — Трудно ей: осталась совсем одна, родственников нет, да и работа на скотном дворе. Собралась уже переходить…

— А что она обо мне говорит? — предупредил я его попытку уклониться.

— И слышать про тебя не желает. Не знаю, как оно будет, если она… станет моей женой.

— Ты?..

— Да, хочу на ней жениться, — чуть не выкрикнул брат с упрямым вызовом. — Ты ведь тогда, собственно, встрял между нами. Но я на тебя по в обиде, Вальтер. Так оно, может, и к лучшему. Не уступать же ее кому-то? — Он взглянул на меня, словно собираясь дать мне отпор и в то же время извиняясь.

Но как же Ула могла! Ведь Фриц даже внешне совсем не похож на меня: на голову ниже, коренастый; разве что одинакового роста с ней. Волосы у него соломенного цвета, кудрявые, а ведь Уле так нравились мои — иссиня-черные. И темперамент мой ее увлекал, Фриц же порой бывал просто флегматичным. Нет, ее решения я не мог понять. Зато альтернатива Фрица была железной: он или другой, а мне это, по его мнению, теперь все равно. Я попытался внушить себе, что пора уже вырвать из сердца всякое воспоминание об Уле. Для нее я умер. Нет, хуже! Мертвого Вальтера она бы не забыла, с грустью вспоминала бы о прекрасных часах былых встреч… А так? По приговору я — убийца ее отца, которого она очень любила.

Мой взгляд привлекли руки брата. Я представил себе, как они, сильные, короткопалые, касаются ее гладкой кожи, не ласкают нежно, а грубо, нетерпеливо мнут ее упругие груди, как ерошат ее густые рыжевато-белокурые волосы. Ее темпераментная натура станет ему в тягость, а при его понятии, что в браке муж решает, когда ему спать с женой, а когда — нет, между ними никогда не наступит полного согласия.

Я почувствовал в голове какую-то странную пустоту, мне неудержимо захотелось вскочить, грохнуть по столу кулаком и рявкнуть: «Нет!» Но меня уже кое-чему научили, я остался сидеть на стуле, даже не вскочил, чтобы дать выход своей вспышке. Кончено, все кончено…

Надзиратель поднялся: время свидания истекло. Мы не обнялись с братом, лишь обменялись вялым рукопожатием. Не сказал я и «до свидания», даже забыл передать привет родителям. Фриц озадаченно глядел на меня. Ни капельки благодарности с моей стороны, хотя он старался быть таким, как прежде, даже лучше, чем прежде.

Меня отвели в общее помещение. По дороге надзиратель сказал мне с укоризной:

— Счастье для вас — иметь в вашем положении такого брата.

Новые проблемы обрушились на меня.

Дни ползли серо и монотонно. Дождь и туман окутали все здания, видневшиеся за оконными решетками. Каждое следующее утро было похоже на предыдущее. Череда удручающих декабрьских дней. Не жизнь, а жалкое прозябание. Успокоился я, капитулировал? Так это или нет, точно я и сам не знал. Ибо порой от маленькой искры разгоралось новое яркое пламя.

Младший лейтенант Шефер, воспитатель, наблюдал за мной, изучал. Мнение Грюневальда о нем сводилось к следующему: Шефер берет сложнейшие человеческие проблемы, формулирует их в метких выражениях и, основываясь на опыте, строит наглядную систему мероприятий, которые логически должны приводить к перековке «воспитанника». Для меня Шефер, кажется, задумал какой-то радикальный курс лечения; уже за несколько дней до свидания с братом началось мое ученичество в цеху. Мне объяснили, как работает токарный станок. Не дождавшись, пока я усвою все это до конца, мастер установил заготовку (я так и не успел понять, что из нее должно получиться) на станке Грюневальда — и вот уже путаной спиралью заструилась стружка. Такая же путаница была в моей голове. Рядом стоял Грюневальд, хмуро поглядывая на мастера, и объяснял мне, что к чему.

Итак, за работу. На общество, которое не верило мне, что я невиновен. Эта работа должна меня «исправить», перевоспитать в порядочного человека. Будто у меня в жизни была когда-нибудь возможность лениться! И для чего меня перевоспитывать? Бесполезное занятие, если ученик ни в чем не виноват.