Солнечный свет - Робин Маккинли

– …И ее ужасный характер, – закончила я. Чарли улыбнулся:

– Она отлично знала твоего отца. Ты знаешь, что она любила его? Любила по-настоящему. В глубине сердца любит до сих пор. О, не волнуйся, теперь она любит меня. И вместе мы счастливы – вот в чем фокус. Она счастлива быть администратором в «Кофейне Чарли».

И рвать на клочки важничающих придурков, подумала я. Но если маме под руку давно не попадалось придурков – спасайся, кто может.

– С твоим отцом она знала много радости – даже эйфории – особенно поначалу. Но жить долго в его мире не могла. А в моем смогла. Я считаю, что она вынырнула из мира твоего отца и забрала тебя с собой как раз потому, что знала, чем ты являешься. Думаю, она знала, что ты вырастешь чертовски необычной, и сочла: того, что она тебе даст – будучи твоей матерью и вырастив тебя в таком месте, как эта кофейня, – окажется достаточно. Достаточно весомым якорем – когда то, что передал тебе отец, начнет выходить на свет.

Я уже давно сделала вывод, что она не включила его в Службу Спасения от Дурной Крови, а потому версия Чарли на мой счет не включала возможного демонизма. В общем, я считала, что моя версия более правдоподобна, чем версия Чарли. Потому, наверное, что она была более гнетущей.

Я очень по-чарлийски сместилась к табурету и села. Посмотрела на свои руки, оттененные светом, тьмой и красными линиями. Подумала о неудачных генетических гибридах. Уронила голову в ладони и закрыла глаза.

– Как думаешь, Светлячок? – осторожно спросил Чарли, – этого хватит?

– Не знаю, – глухо ответила я. – Чарли, я не знаю.

Август был не таким адским, как обычно, в смысле температуры (что, среди прочего, означало, что мне не пришлось умолять Паули не увольняться) – хотя, если судить по количеству автобусов «Вокруг Света», месяц был еще тот. И, возможно, потому, что все не использованное августом тепло нужно было куда-то деть, начало сентября выдалось жарче обычного. Так что я вытащила на свет свои самые нескромные топы и носила их. Шрам оставался видимым, но кожа стала ровной и гладкой – никаких складок, а сама белая отметина казалась ужасно старой и полустершейся – такими иногда становятся старые шрамы.

Я до сих пор не до конца представляла, что же произошло той ночью во время «исцеления». Но, как бы там ни было, это сработало.

Я стала часто ходить домой с Мэлом. Он рад был находиться рядом, рад, что не нужно больше убеждать меня пойти к очередному доктору. Он, конечно, понятия не имел о Константине, но знал довольно много – слишком много – о недавних событиях. Знал, что я нуждаюсь в утешении, не зная, насколько мне нужно чувствовать себя… человеком.

Это очень глупо, но я также обнаружила, что верю: Мэл – единственный человек в кофейне, который сможет вовремя остановить меня, если мое дурное наследство вдруг проснется, я возьму свою электрическую вишнечистку и пойду искать теплой крови. Что он спокойно утопит меня в бочке с томатным соусом, пока все остальные будут стоять с открытыми ртами, заламывать руки и спрашивать: кому позвонить, чтобы побыстрее оцепить кофейню?

Хуже всего было по понедельникам, во время киновечеров. Гостиная Сэддонов никогда не казалась такой маленькой и настолько набитой хрупкими, уязвимыми человеческими телами. Если Мэл был не в настроении идти, не шла туда и я.

Это не войдет в лучшую десятку романтических историй – большинство женщин, нуждающихся в присутствии своих любимых, отнюдь не беспокоятся о подавлении врожденной склонности к убийству. Но в присутствии Мэла я действительно чувствовала себя немного спокойнее.

Наверное, я вообще в это не верила. Я просто не хотела покидать его. Мэл был теплым, дышащим, с бьющимся сердцем.

Человек. Угу. Я не горела желанием идти на прием к человеческому доктору, как упрашивал Мэл. Нет. Я обратилась за помощью к вампиру. И незамедлительно согласилась, стоило ему эту помощь предложить.

Мэл, должно быть, задавался вопросом: что же случилось с моей раной? Но не сказал ни слова. Он замечательно умел не говорить на ненужные темы. И только с Ночи Столового Ножа я стала думать: его сдержанность – ради моего блага или ради его?

А если ради его… Нет. Мэл нужен был мне надежным, неизменным, неколебимым. Мне это было слишком необходимо, чтобы я всерьез думала о подобных вещах. Слишком нужно, чтобы интересоваться, почему на нем так много живых татуировок. Многовато даже для бандита-байкера.

Другой вопрос, который до сих пор не привлекал моего внимания: если мы вместе ехали домой, то домой к Мэлу. Он бывал у меня дома считанные разы. Если у нас был свободный день, мы шли в поход или, опять же, ехали к нему. Если выдавался свободный вечер, и мы решали прогуляться, мы шли туда, куда хотелось ему потому что мне не хотелось никуда. Я знала его друзей. Он моих – нет. Его домашние обереги были настроены узнавать меня. Мои на Мэла – не были.

У меня не было друзей. У меня была кофейня. Несколько библиотекарей – в основном Эймил, которая всю свою сознательную жизнь была завсегдатаем «Кофейни Чарли» – практически единственные мои «внешние» контакты.

Это наполовину правда, что, если участвуешь в семейном бизнесе, жизни у тебя нет. Но только наполовину. У Мэла жизнь была.

Я уже говорила, что в юности Мэл был немного хулиганом, хотя никто не знал точно, насколько. А может быть, его служба в войну нивелировала прошлые грехи. Мэл вовсе не стар, но у него было время пойти не по той дорожке, а потом свернуть с нее. Впрочем, должны были быть знаки, что он идет верной дорогой. Среди его татуировок были весьма странные. Предназначения некоторых из них я не знала: когда я спрашивала, Мэл говорил «Гм-м» и замолкал.

Любой, кто проводит уйму времени на мотоцикле или возле него, обзаводится парой оберегов от повреждений летящим металлом или столкновений с деревом на высоких скоростях; их накалывают в виде татуировок, носят на цепочке на шее, вшивают в потайной карман на поясе или в подошвы мотоциклетных ботинок. Такие у Мэла имелись. Но сверх того у него был не сразу узнанный мною заговор ясновидения: хорошая, полезная штука для человека не с той стороны закона (или не с той стороны поля боя), который должен замечать неприятности вовремя.

Но мэлов оберег не был стандартным «задержать-и-предупредить», который используют для подобных целей большинство мелких мошенников. Иногда можно частично определить вид преступника, с которым довелось иметь дело – по тому, видели вы оберег или нет. Мошенники, конечно же, тщательно его прячут: не годится, чтобы он болтался на браслете или был выколот на запястье, когда вы уже почти получили деньги от человека, которого забалтываете. Пара ребят из старой мэловой банды, которые тоже раздумали быть профессиональными плохими парнями, в свое время накололи оберег на тыльной стороне своих вечно чешущихся кулаков – чтобы парень, который вот-вот получит, хорошо видел заговор на кулаке у себя под носом.