Христианство и спорынья - Денис Абсентис

Иногда, впрочем, описывая бунты, к более вероятным причинам подходят ближе: «Картофельные бунты в России связаны с насильственным внедрением культуры картофеля в крестьянские хозяйства, под него было приказано отводить самые лучшие земли, что вызвало бурный протест крестьян, не знакомых с этой культурой». Это более похоже на действительность — дело не столько в картошке самой, а именно в том, что под нее требовали «лучшие поля», а эти поля, ясен перец, уже заняты рожью. Собственно, это и отмечается в монографии Ивановой-Малофеевой: «Но малоземельные крестьяне, которых в губернии было большинство, не хотели жертвовать под картофель землю, где прежде были зерновые посевы. Привычка выращивать хлеб оказалась сильнее, несмотря на потенциальную возможность потерять в случае неблагоприятных условий большую часть урожая». Но не только в привычке дело — иноземный овощ покушался на самое для русского человека святое. На Черный Хлеб.

Разница с Европой, которую как то не замечают, была еще в том, что там картофель наконец вытеснил рожь, а сдавшийся царскому указу русский крестьянин все таки царя обманул и от хлеба не отказался, а заменил картошкой репу и гречиху. Раньше была репа с хлебом, а теперь хлеб с картошкой. Репу, которую раньше повсеместно варили, парили, жарили и даже делали из нее вкусное вино, сажать перестали. Репой пришлось пожертвовать. Раньше в народе складывались поговорки: «Щи да каша — пища наша», «Гречневая каша — матушка наша, а хлебец ржаной — отец родной». Но когда вопрос стал ребром, «матушку» пришлось подвинуть — к концу XIX—началу XX века под гречиху в России в год было занято всего чуть более 2 млн. га, или только 2 % пашни.6 Греча, появившаяся на русских пашнях в незапамятные времена и называемая за рубежом «русским хлебом» (хоть родина ее на самом деле — Гималаи), так и не оправилась — даже в советское время она будет выдаваться только инвалидам и диабетикам по справкам. Зато «отец хлебец ржаной» почти не пострадал. Хорошо еще, что к этому времени рожь научились более-менее от спорыньи очищать, призывами к этому пестрят газеты начала XX века. А картошку стали уважительно величать «вторым хлебом», так как она уже не являлась противником «хлеба первого». Картошка не заменила хлеб, лишь стала сопутствующим продуктом, дополнением к хлебу. Появились на Руси и соответствующие новые поговорки: «Картофель — хлебу подспорье» и «Картошка — хлебу присошка». А могло ли и быть иначе?

Любовь (или правильнее сказать страсть) русского народа к черному хлебу давно стала считаться частью национальной культуры. «Приверженность русских к черному хлебу и, наоборот, трудности, испытываемые другими народами при переходе с привычного для них пресного хлеба на кислый, неоднократно отмечались и в специальной медицинской литературе, и в художественной особо наблюдательными писателями. Во время своего путешествия на Кавказ А.С. Пушкин заметил, что пленные турки, строившие Военно-Грузинскую дорогу, никак не могли привыкнуть к русскому черному хлебу и поэтому жаловались в целом на пищу, им выдаваемую, хотя она была хорошей. «Это напомнило мне, — говорил Пушкин, — слова моего приятеля Шереметева по возвращении его из Парижа: „Худо, брат, жить в Париже: есть нечего, черного хлеба не допросишься“. Когда же спустя несколько дней Пушкин сам оказался без черного хлеба и ему предложили лаваш, он отозвался на это такими резкими строками в своем дневнике: „В армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чурек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золой, о которой так тужили турецкие пленники в Дарьяльском ущелье. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен“».

Русский историк XVIII века Иван Болтин писал, что «русские вообще едят больше хлеба, чем мяса» и что «рабочий человек съедает присестом со щами до двух фунтов черного хлеба». «В то время как во Франции, — читаем дальше у Болтина, — в среднем на человека приходится фунт пшеничного хлеба в сутки, русский человек, не только рабочий, но и праздный, таким количеством продовольствоваться не может». Итак, русский историк лишь подтверждает то, о чем я писал выше — во Франции XVIII века черный хлеб уже практически не ели (за исключением мест, где, как и в России, народ наотрез отказывался от пшеницы и картошки — например, Солонь — эпицентр эрготизма во Франции XVIII века).

Другое дело Россия. В. Похлебкин в широко распространенной книге «Занимательная кулинария», расхваливая хлеб на все лады, упоминает о таком событии: «истории известен интересный факт, волей случая послуживший экспериментом, который весьма наглядно показал, к чему может привести внезапное лишение русского человека черного хлеба. Во время русско-турецкой войны в 1736 году 54-тысячное русское войско вступило на вражескую территорию Крымского ханства. Обозы с ржаной мукой, которую везли из России, застряли где-то в степях Украины. Пришлось печь хлеб из местной пшеничной муки. И тогда в войске начались болезни. „Наипаче приводило воинов в слабость то, — отмечал в своих записках адъютант командующего этим войском Христофор Георг фон Манштейн, что они привыкли есть кислый ржаной хлеб, а тут должны были питаться пресным пшеничным“».

Плохо состояние дел в той стране, где привычка к «счастью-спорынье» так сильна, что без нее «воины впадают в слабость» и ломки приводят к «болезням в войсках». Но хуже то, что «ни роль хлеба в нашем питании, ни наше отношение к нему с тех пор не изменились» (там же). А пора бы. «Отсюда видно, что привычка к хлебу как ни к одному другому продукту обусловлена настолько глубокими национальными традициями, что она порождает определенный условный рефлекс, влияет в целом на психику человека» — продолжает Похлебкин. Хлеб, он, конечно, на психику влияет, спору нет, но вот только это не «условный рефлекс» называется….

Кстати, насчет упоминаемого похода — истории также известно, что когда к концу 1736 года подсчитали потери, то выяснилось, что армия сократилась вдвое, причем от болезней и голода погибло солдат в несколько раз больше, чем в сражениях. Но, может, здесь дело было в том, что пресловутые «обозы с ржаным хлебом» уже до войск дошли? И повторилась та же история, что и за четырнадцать лет до того, когда в отправившейся в персидский поход (1722–1723) русской армии по крайней мере 20000 казаков (пятая часть войска) и еще больше лошадей в коннице, пришедшей из Царицына, заболели эрготизмом и погибли. Наступление захлебнулось. Хорошая рожь росла в устье Волги. «Лошади падали массами, в одну ночь не менее 1700, как видно из письма самого Петра к сенаторам от 16 октября 1722 года». Хотя в результате персидской кампании Россия получила значительную территорию побережья Каспийского моря (отечественные историки категорически не любят вспоминать, что не в этом цель была, а в Турции и Константинополе, отравление спорыньей случилось как раз накануне планируемой битвы с султаном Ахмедом III и само название похода «персидский» — эвфемизм), Соловьев в «Истории России с древнейших времен» упоминает и о менее радостных последствиях, ссылаясь на письмо французского посланника Кампредона: «Россия находится в дурном состоянии: денег нет, ожидают голода, войско в самом жалком положении, третья доля его и 50000 лошадей пропали в Персидском походе..».

Но спорынья не оставила Петра в покое и после возвращения из похода — дома его ждала такая же эпидемия, и Петру пришлось назначить врача для расследования этой напасти, о чем нам сообщает энциклопедист конца XIX века Магнус Блауберг, описывающий дореволюционные эпидемии эрготизма: «Следующая в 1722 г. в Москве и Нижегородской губернии: она преимущественно свирепствовала между крестьянами и возвратившимися из Персии войсками. Изучал болезнь врач Gottlieb Schober, по повелению Петра Великого». Безрезультатно, конечно. Ибо даже почти 200 лет спустя после этих событий Блауберг пишет: «Так как специфических средств для лечения болезни «злой корчи» не существует, то поэтому важны профилактические меры». А какая уж «профилактика» во время эпидемии? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились… Хотя, кто знает — может эта эпидемия и подсказала Петру, что Россию нужно кормить картошкой?

Глава 22

Россия и спорынья. На рубеже XX века

«Я, жилец страны нездешной,

Прохожу к монастырям».

Высоко стоит злотравье,

Спорынья кадит туман:

«Помолюсь схожу за здравье

Православных христиан».

Книга русского писателя С. Максимова, представляющая собой художественно-познавательную энциклопедию по истории хлебопашества на Руси, впервые вышла в 1873 году. Из книги понятно, что описанные выше методы средневековых пекарей по подмешиванию в муку спорыньи, мела и прочего во всю процветали в России еще в конце XIX века.