Коллапс. Гибель Советского Союза - Владислав Мартинович Зубок

превратился бы в неуправляемое стадо. Аппаратчики второго эшелона в республиках и автономных областях не имели опыта в решении вопросов, связанных с советскими предприятиями на своих территориях, которые всегда управлялись из Москвы[430].

ЧЕРНЫЙ СЕНТЯБРЬ

Даже в более спокойные времена разорвать этот замкнутый круг было бы непросто. А осень 1990-го года была временем крайней нервозности, нарастающего раскола и стремительно убывающим пространством для компромисса. Страсти и страхи захлестнули и заглушили экономические и политические расчеты. Дэвид Ремник, молодой журналист «Вашингтон Пост» в Москве, вспоминал о «черном сентябре» 90-го как о переломном моменте в драме распада СССР. Месяц начался с чудовищного преступления – 9 сентября в подмосковной деревне кто-то зарубил топором православного священника Александра Меня. Преступника так и не нашли. Отец Александр Мень был евреем, но посвятил жизнь русскому православию. В круге московских друзей Ремника было много людей из либеральной интеллигенции еврейского происхождения. Они и их дети получили крещение у отца Меня. Писатели и журналисты, люди культуры и гуманитарных наук, они поначалу поддерживали горбачевскую перестройку, но затем стали симпатизировать Ельцину и «Демократической России». Страшная смерть отца Меня стала для них шоком. Они верили, что за убийством стоят антисемитские элементы Русской православной церкви, КГБ и другие «темные силы» в партии и ВПК[431].

На следующий день после убийства Меня советские военные начали подозрительные маневры вокруг Москвы. Ремнику и его столичным друзьям это напомнило о событиях в Польше в 1980–1981 годах перед введением военного положения. «В тоталитарном обществе» паранойя – самый реалистичный взгляд на вещи, заключил американский журналист. «Готовился переворот, – написал он в книге об этих событиях, которую опубликовал позднее. – Как довольно скоро выяснилось – сначала в Вильнюсе и Риге, потом в Москве – заговор действительно существовал, и в самом неприкрытом, самом откровенном виде». Многие другие российские и западные аналитики пересказывали эту версию событий в различных модификациях. Она вошла и в многосерийный документальный фильм «Вторая русская революция», который снимался в начале 1991 года на деньги Би-би-си[432].

Что же происходило в сентябре 90-го? Был ли заговор? Российские историки так и не нашли доказательств. Согласно имеющейся информации, 8 сентября генерал-полковник Владислав Ачалов, командующий Воздушно-десантными войсками Советской армии, приказал пяти дивизиям выдвинуться к Москве «в состоянии повышенной готовности». На следующий день Рязанская воздушно-десантная дивизия в полной боевой готовности и со всем вооружением была направлена в Москву. Через два дня аналогичный приказ получила Псковская дивизия ВДВ. «Привести эту силу в движение могли только президент СССР Михаил Горбачев и министр обороны Дмитрий Язов», – заключил историк Рудольф Пихоя. Ачалов позже утверждал, что приказы были частью подготовки к военному параду в Москве 7 ноября, в годовщину Октябрьской революции[433].

Трудно представить Горбачева пробующим втайне подготовить введение военного положения всего через неделю после встречи с Ельциным. Советский лидер был нацелен на другое – на встречу с Бушем в Хельсинки. Тем не менее история о «черном сентябре» небеспочвенна. Слухи и страхи – признаки паралича государственной власти, спутники анархии. «Великий страх» в июле-августе 1789 года во Франции спровоцировал крестьянское восстание и питал Французскую революцию. В сентябре – декабре 1990-го миф о «ползучем перевороте» овладел воображением советских граждан. Люди ожидали грядущей диктатуры. Об этом в «Новом мире» писал московский журналист Виктор Ярошенко. Он понимал, что советские структуры власти рушатся, но также знал, что у российской демократии нет корней, таких как частная собственность или политические и социальные традиции. Ярошенко назвал политический разброд «энергией распада». «У нас нет борьбы демократов с тоталитаристами. У нас воюют две команды тоталитаристов, только новые и в демократических футболках», – писал он. С отдельными людьми, с которыми журналист был знаком или за которыми наблюдал, происходили самые фантастические превращения. Представители партийной верхушки отвергали применение силы, а лидеры «Демократической России» хотели любыми средствами уничтожить государство[434]. Если бы это прочел Алексис де Токвиль, проницательный толкователь Французской революции, он кивнул бы в знак согласия.

Анатолий Адамишин, советский посол в Италии, в сентябре приехал в Москву в отпуск и обнаружил, что страна «катится в пропасть». Его друзья, экономисты Петраков, Аганбегян и Шмелев, соглашались, что только «чрезвычайное положение» и диктатура способны удержать общество. Сокурсник Адамишина Леонид Шебаршин, глава службы внешней разведки КГБ, сказал ему: «Следующая неделя будет решающей». В каком смысле? Кто будет диктатором? «Сомневаюсь, хватит ли пороху [Горбачеву и его людям] на решительные шаги», – записал Адамишин у себя в дневнике. Тем не менее он вернулся в Рим с убеждением – что-то назревает: «Уж коль скоро дело идет к диктатуре, надо выбрать наиболее приемлемую ее форму, в том числе сохранив приличия для внешнего мира»[435]. Годы спустя министр финансов Павлов в своих мемуарах рассказал о собственном сентябрьском заговоре. Он и заместители Рыжкова – Маслюков и Владимир Щербаков – договорились поставить Горбачеву ультиматум – немедленный переход к действиям, либо весь экономический блок правительства подает в отставку. Но Рыжков не решился на это. Павлов вспоминал его слова: «Нет, уже поздно. Нас не поймут, скажут, что мы испугались трудностей. Нас же обвинят в том, что мы провоцируем кризис. Будем нести свой крест до конца». Павлов понял, что глава правительства не способен на самостоятельные действия. Заговор выдохся[436].

Уильям Таубман написал о Горбачеве в то время: «Горбачев не видел хорошего выхода, а возможно, не существовало и никакого выхода»[437]. Но, как поется в песне, «кто хочет, тот добьется». Вместо того чтобы посещать съезды, созывать советы и редактировать тексты, Горбачев мог бы убрать непопулярного Рыжкова и назначить «хунту» экономистов с чрезвычайными полномочиями. Он мог бы реализовать программу Петракова, не ввязываясь в парламентские дебаты или безнадежные переговоры с республиками. Решись Горбачев действовать, он столкнулся бы с хаосом, но, по крайней мере, это был бы подконтрольный ему хаос.

Пока революция в советской экономике пробуксовывала, Горбачеву и Шеварднадзе удалось совершить переворот во внешней политике, еще один после договора об объединении Германии. 2 августа 1990 года армия иракского диктатора Саддама Хусейна вторглась в соседний Кувейт. Советская внешняя политика оказалась на перепутье. Ирак был главным союзником СССР на Ближнем Востоке и крупнейшим покупателем советских вооружений – общая сумма закупок за три десятилетия достигла 18,3 миллиарда рублей и включала 41 военный корабль, 1093 самолета МИГ, 348 боевых и транспортных вертолетов, 4630 танков, 5530 бронетранспортеров (БТР), 3279 артиллерийских и минометных орудий, 84 тактических ракетных комплекса[438]. В