Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли - Вольдемар Балязин

Все это означало, что Барклай вошел в число высших сановников империи, и вскоре получил он тому еще одно неопровержимое доказательство — царь вступил с ним в официальную переписку, и Михаил Богданович отвечал ему, минуя Кнорринга.

Ни один другой генерал, находившийся в Финляндии, не удостоился такой чести, и это сразу же вызвало у многих обойденных генералов волну недоброжелательства и озлобленности, которая сопровождала Барклая до самого конца жизни.

В русской армии чинопроизводство всегда было в центре внимания всех офицеров. И чем выше поднимались они по лестнице наград и чинов — а награды всегда способствовали получению чина вне очереди и вне сроков, — тем острее становилась борьба за следующий чин, изощреннее интриги и коварнее приемы. Но все же и у карьерной борьбы были свои законы, которые следовало соблюдать и тем, кто рвался к новым степеням, и тем, кто к очередному чину представлял, и тем, кто их давал.

Краеугольным камнем системы чинопроизводства было старшинство в службе, то есть время присвоения чина, и считалось совершенно недопустимым оттеснять того, кто в данном чине служил дольше, чем резвый, но бессовестный соискатель.

К таким относились как к выскочкам, беспринципным карьеристам, людям без чести и совести. Разумеется, были и исключения, с которыми приходилось мириться. Кто, например, мог возражать против стремительных карьерных взлетов царских фаворитов вроде Платона Зубова, прошедшего за пять лет путь от поручика до генерал-аншефа? Но ведь и то правда, что все генералы, им обойденные, знали, на каких полях сражается молодой генерал и что в таких боях никому из них с ним не потягаться.

Другое дело, когда старых служак обходил свой же брат, такой же солдат, как и они, неизвестно почему получающий перед ними преимущество.

Именно так обстояло дело с Барклаем, который за два года перед тем, как стать генералом от инфантерии, был всего лишь командиром бригады и генерал-майором.

И он почему-то обошел в производстве не только старших его по чинам генерал-майоров, но даже и генерал-лейтенантов, таких, как князь Дмитрий Владимирович Голицын, как племянники Суворова, князья Алексей и Андрей Горчаковы, графы Петр Александрович Толстой, Остерман-Толстой и Каменский-второй, и известных не менее Барклая своими ратными трудами Тучкова-первого, Дохтурова, Уварова, Эссена-первого и Остен-Сакена, к тому же отличавшихся и великим честолюбием. А впрочем, какой военачальник не честолюбив? Предел их терпению был положен назначением Барклая на место Кнорринга. Некоторые подали в отставку, и только двоих — Тучкова-первого и Дохтурова — Александр попросил остаться в армии, просьбу же остальных удовлетворил.

Дмитрия Сергеевича Дохтурова, военачальника выдающегося, имевшего большой авторитет в армии, царь удостоил пространного письма, в котором объяснял мотивы присвоения Барклаю звания генерала от инфантерии. «На войне, — писал Александр, — возможности проявить себя не выбираются: не всем представляется один и тот же благоприятный случай в одно и то же время. Но когда военные обстоятельства таковы, что кто-то имеет возможность совершить выдающийся поступок, то было бы несправедливым для всей службы наградить такой поступок продвижением, основанным только на старшинстве. Поэтому я сделал правилом никогда не принимать во внимание такие соображения».

А Барклаю царь написал: «Призвав Вас к командованию Финляндскою армиею, я руководствовался лишь чувством справедливости и уважения к Вашим военным дарованиям и личным качествам. Имея столь прочное основание, мое мнение о Вас не может никогда измениться; оно одно достаточно, чтобы отразить зависть, если бы таковая посмела когда-либо подняться против Вас».

Глава пятая

Главнокомандующий и генерал-губернатор

Государственный переворот, произошедший в Стокгольме, к миру все же не привел: было подписано лишь перемирие. Но, как только русские войска вернулись в Финляндию и непосредственная угроза столице Швеции миновала, война вспыхнула снова.

Кнорринг, более склонный к миру со шведами, чем к войне, вел кампанию вяло, Александр все чаще склонялся к мысли, что на месте Кнорринга должен быть Барклай.

Поспешное заключение перемирия Кноррингом было главной причиной недовольства им Александра. Назначив на его место Барклая, император мог быть уверен, что этот боевой генерал, чуждый интриг и двоедушия, никогда не совершит ничего подобного.

И Александр наконец решился. Поводом к смещению Богдана Федоровича послужила в общем-то вечная коллизия: спор двух первых лиц в Великом княжестве о том, кто из них главнее — командующий армией или генерал-губернатор? И вылился этот спор Кнорринга и Спренгпортена в недостойную распрю из-за дома в Або — лучшего, называемого дворцом. Каждый считал право на дом исключительно за собой, и оба решили обратиться за разрешением спора к Александру.

Тот решил сомнения и того и другого по-царски, отставив обоих с занимаемых постов и назначив на их места одного человека — Барклая.

29 мая 1809 года Барклай стал главнокомандующим Финляндской армией и генерал-губернатором новой имперской территории.

В империи совмещение высшей гражданской и выевшей военной должностей одним и тем же человеком не — было чем-то экстраординарным: выдающиеся военачальники, сочетавшие воинские таланты с административными, часто назначались главнокомандующими и генерал-губернаторами.

Такими были и Потемкин в Новороссии, и Румянцев в Малороссии, и Суворов в Польше, и почти все генерал-губернаторы Москвы были одновременно и главнокомандующими.

И все же случай с Барклаем был особый, потому что у Великого княжества Финляндского был такой статус, который не позволял рассматривать его только как одну из губерний империи, но обязывал считать государством, где был и свой парламент, и свои законы.

Трудно было Михаилу Богдановичу враз впрягаться в нелегкий воз, который до него тянули двое — и опытный военный, и видавший виды администратор и царедворец.

Более же всего усложняла его деятельность неопытность в делах гражданских, связанных с множеством ведомств, с которыми Барклаю прежде не доводилось вступать в сношения.

Это были министерства внутренних дел, и морских сил, и дел иностранных, и юстиции, и коммерции, не считая многочисленных обществ, комитетов и комиссий, руководствовавшихся в своей работе тысячами статей, указов, циркуляров, постановлений, в которых, как в густом лесу, плутали и опытные законники-бюрократы, просидевшие в канцеляриях не один десяток лет.

Чаще же других ведомств приходилось ему сноситься с военным министром Аракчеевым и статс-секретарем императора Михаилом Михайловичем Сперанским. Последний был для Барклая сущим кладезем премудрости, ибо никто во всей стране не был столь искушен в знании законов, как он.

Находясь на посту статс-секретаря Александра и управляя его личной канцелярией, Сперанский вместе с тем занимал должность товарища министра юстиции, практически руководил Комиссией составления законов и состоял членом Комиссии лифляндских дел. А бывшая шведская провинция Лифляндия имела немало общего с Финляндией.

Кроме же всех этих должностей и званий был Сперанский с апреля сего года канцлером университета в Або.

Напыщенные и кичливые профессора — шведы и немцы, свысока смотревшие на всех, кто не входил в их ученую корпорацию, сразу же признали в Сперанском человека выдающегося: он говорил и по-французски, и по-немецки, и на латыни не хуже любого из них, а кроме того, доброхоты поповича усиленно рассказывали в Або, как во время свидания Александра с Наполеоном, происходившего совсем недавно в Эрфурте[53], император французов сказал русскому царю: «Не угодно ли Вам, государь, променять мне этого человека на какое-нибудь королевство?»

Барклай знал, что Михаил Михайлович — сын деревенского попа, обучавшийся в какой-то семинарии, кажется, во Владимире.

В восемнадцать лет попал он в Петербург, в Главную семинарию при Александро-Невской лавре, и по счастливому стечению обстоятельств через семь лет оказался секретарем у князя Куракина — генерал-прокурора Сената. Менее чем за пять лет сделал он умопомрачительную карьеру — из титулярного советника, особы девятого класса, что соответствовало капитану в армии, стал он персоной четвертого класса — действительным статским советником, равным генерал-майору. Стать генералом в тридцать лет, все равно статским или военным, к тому же без всякой протекции, было явлением уникальным, пожалуй что и единственным. И, зная все это, Барклай услышал однажды, уже здесь, в Финляндии, от приезжего из Петербурга чиновника рассказ о Сперанском, более похожий на притчу.

— Я зашел к его превосходительству домой из-за того, что утром уезжал сюда, в Або, а надобно было мне подписать у него одну бумагу, — рассказал чиновник Барклаю. — Зная, что его превосходительство ничуть не чванлив и в обращении прост, зная также, что ревность в деле он всячески поощряет, решил я явиться в дом к нему, несмотря на час уже довольно поздний.