Собрание сочинений. Том 3. 1994-1998 - Юрий Михайлович Поляков

очередному съезду партии «Демократическая Россия» писали совсем другие люди – молодые и нахальные. Об истории фабрик и заводов даже говорить не приходилось: там рабочие месяцами не получали зарплату, а мой любимый шинный завод уже стал собственностью некоего Гогаладзе, получившего это предприятие вместе с его славным прошлым в обмен на вагон мелких, как фасоль, грузинских мандаринов.

На всякий случай я позвонил Одуеву. Но он рассказал мне, что Настя сбежала от него к какому-то итальянскому коммивояжеру и ему самому, чтобы прокормить двоих ребятишек, приходится писать всякую гадость, поэтому поддержать меня материально он никак не сможет, а в данную минуту очень торопится: нужно забрать младшенького из яслей…

Тогда, одолев собственную гордость, я решил заявиться в министерство к Жгутовичу, в знак нашей старинной дружбы преподнести ему в дар некогда выигранную у него «Масонскую энциклопедию» и попросить взаймы. Но оказалось, он уже не министр, а посол на Мальте и в Москве его нет. Оставалось одно – продать энциклопедию за хорошие деньги, но неожиданно выяснилось, что с тех пор она несколько раз переиздавалась и теперь пылилась в каждом газетном киоске. И тут, подобрав брошенный в урну номер «Литежа», я узнал, что возглавляет его теперь мой старый бодливый друг Закусонский. Я сел в автобус и, по пути в редакцию листая еженедельник, наткнулся на стихотворение неувядаемой Ольги Эммануэлевны Кипятковой «Насельникам Белого дома»:

Предателям народовластья,

Красно-коричневым скотам,

Я гневно говорю: вылазьте

Из дома Белого!

А там…

Редакция «Литежа» располагалась все в том же здании на Сухаревке, но была теперь сильно потеснена какими-то конторами, офисами, турагентствами, а в конференц-зале обосновалась выставка-продажа сантехники. Как я понял, весь штат еженедельника теперь умещался в кабинете главного редактора, приемной и двух прилегающих к ним комнатках. Я даже заготовил забавную эпиграммушечку про пользу тесноты, но к Закусонскому меня не пустили, сказав, что идет редколлегия. Когда секретарша вносила в кабинет поднос, уставленный чашками и рюмками, я заглянул в приоткрывшуюся дверь и увидел в кабинете троих – самого Закусонского, растолстевшего до невероятных размеров, и Свиридоновых – маму и сыночка. Мне стало ясно, что ждать бессмысленно.

«Неужели, – думал я по дороге домой, – весь этот кошмар случился в Отечестве исключительно для того, чтобы процветали обходчики вроде Геры, закусонские и свиридоновы? Неужели все остальные – лишние на этом празднике передовой экономической мысли? Неужели литература так же нужна рынку, как оральные контрацептивы египетской мумии?! Не может быть! Есть ведь еще и Костожогов…»

Поразмышляв над сложившейся ситуацией, я решил возвратиться к моей первоначальной специальности учителя истории. Лучше, рассуждал я, умереть от инфаркта, лаясь у доски с дебильным учеником, чем летально обессилеть на хлебно-картофельном рационе. Я уже и школу присмотрел – через дорогу от моего дома. Директрисой там оказалась интересная крашеная блондинка с бюстом, напоминающим стенобитную машину. Но она мне прямо объяснила: жалованье теперь такое ничтожное, что молоденькие учительницы вынуждены прирабатывать по ночным барам и только неизбывная любовь к педагогике удерживает их в школе. Прибегают к первому уроку измызганные, невыспавшиеся – страшно смотреть! Обескураженный этими сведениями и понимая, что вряд ли смогу подработать в ночном баре, я на всякий случай оставил директрисе заявление о приеме на работу и продолжил поиски.

Я, кстати, совершенно забыл сказать, что воротился в Москву в сентябре девяносто третьего, накануне знаменитой танковой атаки на Белый дом. И хотя отовсюду доносились споры о «нулевом варианте», о том, кто гарант демократии – президент или парламент, о том, что лучше – ширяющийся чеченец во главе законодательной власти или пьющий секретарь обкома во главе исполнительной, меня все это мало трогало: я был озабочен тем, где достать деньги. Для начала я решил продать часть полученных в качестве гуманитарной помощи консервов и по совету соседей отправился в Лужники на стадион имени Ленина, превращенный в огромный продуктово-вещевой рынок. Там-то я совершенно неожиданно встретил Николая Николаевича Горынина. Он стоял, обвешанный гроздьями шерстяных перчаток, и кричал хорошо поставленным трибунным голосом: «Корейская ангорка! Все цвета и размеры!» Я пристроился со своими банками рядом, и мы разговорились.

Дела у него шли неплохо. Если конъюнктура не изменится, он планировал через полгода открыть собственную палатку и даже присмотрел местечко – около «Баррикадной», недалеко от Союза писателей. А еще Горынин радостно сообщил, что, стоя тут на воздухе, уже полностью обдумал роман «Прогрессивка-2», где, согласно новым историческим обстоятельствам, возмущенные рабочие выбрасывают ретрограда-директора в окно и объявляют завод акционерным обществом. Последнюю сцену он рассказал мне особенно живо, видимо, исходя из собственного печального опыта падения с руководящих высот в клумбу гладиолусов.

Я спросил об Анке. Он помрачнел и сознался, что и сам ничего толком о ней не знает: служит она в каком-то стриптиз-балете, деньги, правда, изредка присылает. Последний раз оказией из Эмиратов… Когда она осталась в Америке и заключила контракт с «Плейбоем», у Горынина были крупные неприятности, хотели даже снять с работы, но потом вдруг выяснилось, что журнал с полузавернутой в знамя Анкой попался на глаза Горбачеву и тот очень смеялся. Николая Николаевича не только оставили на посту, но и без всякой юбилейной причины дали ему вдруг орден Ленина.

– Кому сейчас нужны эти побрякушки? – вздохнул Николай Николаевич. – Вот если б я документы догадался припрятать – жил бы сейчас как кум королю! Простить себе не могу… Так мне, старому дураку, и надо – мордой в газон!

О Витьке ничего определенного он сказать тоже не мог. Вернувшись из Америки, Акашин сначала форсил, раздавал автографы, сорил деньгами и, разумеется, как положено триумфатору, каждый божий вечер надирался в ЦДЛ. Сначала пил на свои, поил всякую шушеру, безобразничал, орал на весь ресторан: «Не варите, волки поганые, козленка в молоке такой-то матери!» Норовил отвалтузить любого, кто сомневался в гениальности романа «В чашу», а такие, учитывая профессиональную ехидность литераторов, попадались часто. Встречая Горынина, Витек обязательно хватал его за лацканы пиджака, называл «тестюшкой» и выпрашивал деньги на выпивку, так как свои очень быстро кончились.

– Тебя часто вспоминал! – многозначительно отметил Николай Николаевич. – Говорил, за все, что ты с ним сделал, он тебя удавит! Еще жаловался: вот, мол, был чальщиком – уважали! Усмирить его в моменты алкогольного правдоискательства, – продолжал свой рассказ Горынин, – могла только официантка Надюха («Ну, помнишь, такая упругая у нас в ресторане была?»). Она утаскивала его на мойку и там охаживала мокрой тряпкой по личине, приговаривая: «Посмотрела бы на тебя твоя жена!» («Это она Анку в виду имела».) Поначалу Витькины художества терпели: все-таки лауреат Бейкеровской премии. А потом, когда в Москве на каждом углу бейкеровских булочных понаоткрывали, писатели начали роптать и жаловаться на акашинские безобразия, к Горынину делегации с письмами косяками шли! А тут еще Акашин с обходчиком Герой стал конкурировать. («Видел, какой теперь пузырь? То-то!») Ну, Гера ему и подстроил. Как раз на побывку из Принстона приехал Любин-Любченко – он после своего знаменитого предисловия прославился, и его забрали жить и работать на Запад. Увидев Витька, он полез, как всегда, обниматься и облизываться. Ну, Витек со словами: «Ненавижу Фромма и Кафку!» – врезал ему. («По-нашему, по-рабоче-крестьянски!») А подлец Гера только этого и ждал: вызвал милицию и сдал Акашина на пятнадцать суток. С тех пор Витек и пропал… А следом исчезла и Надюха: ее уволили. Какой-то денежный мерзавец шлепнул ее по заду, вероятно, переняв эту своеобычную жестикуляцию у кого-то из литераторов, но она была так возмущена этим чуждым прикосновением, что вылила ему на голову горячий бульон.

Больше об их судьбе Николай Николаевич ничего не знал.

– А Анка? – снова спросил я.

– А что Анка… – огорчился он. – Ноги перед бедуинами задирает. Пишет: устает… Промашка с дочкой вышла. Такая вот у нас со старухой пулеметчица получилась! Так без внуков и помру. Специально полдачи многодетной семье сдал. Хоть и чужие мальцы, а все-таки бегают, иной раз по ошибке «дедой» назовут…

Рынок стал закрываться, продавцы торопливо засовывали в свои сумки на колесиках нераспространенные товары. Милиционеры торопливо заталкивали в автобус пойманных карманников. Горынин купил у меня банку консервов –