Собрание сочинений. Том 3. 1994-1998 - Юрий Михайлович Поляков

двадцать пять долларов… Акашинская премия не в счет. Ее, оказывается, наше государство забирает. Даже Журавленко ничего сделать не может, – объяснила Анка.

– Думаю, хватит. Возьми из папки чистую бумагу и ручку!

– Взяла!

– Теперь пиши заголовок: Автандил Гургенов. «Табулизм, или Конец литературы». Написала?

В трубке раздался заинтересованный голос Сергея Леонидовича:

– Это какой еще Гургенов? Любин-Любченко, что ли?

– Не твое дело!

– Как это не мое! Как раз мое.

– Я сейчас передумаю! – пообещал я.

Ситуацию смягчила Анка.

– А знаешь, – вздохнув, сказала она, – я тут все время тебя вспоминаю…

– Как?

– Неужели забыл – как…

– Нет, не забыл…

На глаза у меня навернулись теплые слезы.

– Пузик, а с кем ты так рано разговариваешь? – голосом сонной Софи Лорен спросила Ужасная Дама и, нежно вминая в матрац, погладила меня по голове.

– Сам с собой. Спи!

– Кто это там у тебя? – ревниво поинтересовалась Анка.

– Радио… Записывай! С абзаца: «По справедливому замечанию Готфрида Бенну, написание поэтической строки – это перенесение вещей в мир непостижимого. Но если от неведомого образа мы продвинемся дальше, в область невидимого, то несомненно должны вспомнить знаменитую «черную соль» алхимиков! Хотя, по мнению Юнга…» Написала? Хорошо, буду диктовать медленнее…

Когда я закончил диктовку, рыжее утреннее солнце уже просунуло свои щекочущие тараканьи усики в мое окно.

– Спасибо! – сказала Анка. – Ты – друг. Я тебя целую. Пока!

Это был ее последний поцелуй. Даже не воздушный – телефонный… (Запомнить навсегда!)

31. Эпилог на небесах

1

Я тоскливо глянул в иллюминатор: мы неслись сквозь рваный молочный туман. Самолетное крыло, точно гусиной кожей, было покрыто бесчисленными стальными заклепками и такими же бесчисленными крупными каплями воды, отличавшимися от заклепок только чуть заметным дрожанием. Внизу, под накренившимся и трепещущим крылом, виднелась бурая, с желтыми отмелями лужа Химкинского водохранилища: там, как спички, плавали лодки. Дело шло к развязке: самолет круто заходил на посадку. Я ощутил над собой душное парфюмерное облако и поднял глаза.

– Вам передавали привет! – сказала стюардесса, одаривая меня своей вставной улыбкой.

– Кто?

– Ваш друг, рыжий такой… Он к вам уже подходил! Да вон же он!

Я оглянулся: из-за портьеры, отделяющей бизнес-класс от экономического, выглядывал Акашин. Глумливо улыбаясь, Витек показывал мне два больших пальца, поднятых вверх. Вдруг улыбка исчезла с его лица, уступив место выражению изощренной жестокости, переходящей в садизм. И он медленно повернул оттопыренные большие пальцы вниз – так римляне приказывали гладиатору добить жертву. Затем, хохотнув, Акашин театрально исчез за портьерой.

Мое сердце сжалось до размеров куриного.

– Шутник, – улыбнулась стюардесса. – А он и в самом деле писатель?

– Кто вам об этом сказал?

– Он сам. А в библиотеке его книги есть?

– Скорее нет, чем да…

– А вы тоже писатель?

– Почему вы так решили?

– Говорите вы с ним как-то одинаково.

– Нет, я уже не писатель…

– Значит, вы друзья?

– Сиамские…

– Как это?

– Скоро узнаете… Он пил?

– Да. Четыре раза заказывал. Даже жена стала ругаться…

– Какая жена?

– Он с женой летит. А вы не знали? Очень интересная дама…

– Но ведь они разошлись! – невольно вскричал я.

– Сегодня разошлись, завтра сошлись… Я сама с мужем два раза разводилась. Сейчас опять вместе живем, нерасписанные…

– Возможно, и так, – кивнул я. – Мы идем на посадку?

– Да. Пристегнитесь! А он мне даст автограф?

– Не знаю, наверное, если писать не разучился… Мы с ним давно не виделись…

– А вы тоже шутник!

Я и в самом деле не видел Витька с того самого момента, как простился с ним в Шереметьево-2. Все дело в том, что еще до его возвращения из Нью-Йорка мне пришлось бежать из Москвы, ибо мою судьбу неодолимой поступью тираннозавра перешла Ужасная Дама. Каждый вечер с сумкой, набитой продуктами, она вторгалась в мою квартиру, ставила кастрюли и сковородки сразу на четыре конфорки, а потом, на сытый желудок, начинались ночные кошмары. Я предпринял робкую попытку расстаться, но она предупредила, что будет бороться за нашу любовь: убьет сначала меня, а потом и себя. Сперва я хотел согласиться даже на это, но изменил решение, вообразив, что могут подумать милиция и понятые, когда обнаружат мой вполне достойный мужской труп рядом с ее обескураживающим телом. Но надо было что-то делать: одна бутылка «амораловки» уже кончилась, и в скором времени мне предстояло просто испепелиться в клокочущем кратере ее термоядерной женской нежности.

Спасение пришло, как это часто случается, неожиданно: за готовым переводом поэмы «Весенние ручьи созидания» ко мне заехал Эчигельдыев, его как раз вызывали в Москву на всесоюзное совещание заведующих отделами агитации и пропаганды райкомов партии, чтобы разъяснить, зачем это вдруг в центральной печати появилось сразу несколько открытых писательских писем и что такое «плюрализм». Он приехал ко мне прямо с совещания, прочитал перевод, похвалил, а потом сказал, что в связи с грядущими внезапными революционными переменами, о чем их строго предупредили на совещании, поэму нужно полностью переписать. Что он и сделал еще до конца совещания:

Весело бегут ручьи перестройки

по дружным просторам великой страны.

Спешат и впадают они

в реки обновления,

которые соответственно несут свои воды в океан

Общечеловеческих Ценностей…

Я начал было отказываться, но он вдруг пригласил меня в Семиюртинск – погостить и поработать. Я согласился при одном условии: выезд сегодня же.

Затем я дозвонился Жгутовичу и объяснил, что уезжаю на месячишко-другой, а в целях укрепления его семейного счастья оставляю ему ключи от квартиры, которую он, регулярно оплачивая коммунальные услуги, может использовать по прямому назначению. Однако, к моему несказанному удивлению, Стас отказался, сообщив, что у него теперь совсем нет времени, он готовится к таинству посвящения, а сверх того, мастер стула дал ему одно очень ответственное вступительное поручение!

– Значит, ты их нашел? – воскликнул я. – Ну и скрытная же ты свинья!

– Кого нашел? – спросил он омерзительно таинственным голосом.

– Не придуривайся! Тех, про кого в энциклопедии написано! – иносказательно молвил я, ибо моя Ужасная Дама взяла моду, пользуясь служебным положением, подключаться к телефонным разговорам и прослушивать их на предмет обнаружения соперниц.

– В какой энциклопедии? – девственно изумился Жгутович.

– Может, ты и про Витька Акашина ничего не знаешь?

– Акашин? Акаша… Это, кажется, что-то эзотерическое?

– Здорово! И спора, конечно, никакого у нас с тобой не было? – ехидно поинтересовался я.

– Странности ты все какие-то сегодня говоришь…

– Ладно, свинья партизанская, желаю, чтоб у твоего мастера всегда был хороший стул! – рявкнул я и швырнул трубку.

Морда масонская! Делай после этого людям добро…

Ключи я оставил соседям, пообещав регулярно переводить деньги, и предупредил, чтобы они никому не говорили, куда я уехал. Забегая вперед, скажу, что соседи время от времени сообщали мне в Семиюртинск про какую-то неописуемую женщину, которая каждый вечер после работы приходит с полными сумками, сидит на ступеньках перед моей дверью и рыдает так, что в доме осыпается штукатурка. Боже, почему у постоянства такое неженское лицо?

В Семиюртинске я поселился в садовом домике. По утрам в мое окно заглядывал цветущий урюк, я садился в служебную машину и ехал на работу – Эчигельдыев оформил меня руководителем кружка бальных танцев в районный Дворец культуры, но занимался я исключительно литературной деятельностью, а танцы возглавлял спившийся солист балета, оформленный истопником. Со временем мы с классиком кумырской словесности вышли на совершенно новые формы творческого содружества: он между заседаниями рассказывал мне про то, о чем хотел бы написать стихи, а я сразу делал высокохудожественный перевод, минуя стадии оригинала и подстрочника. Эчигельдыев был моей работой доволен и, чтобы я не отвлекался попусту, прикрепил ко мне одну из своих исполнительных секретарш по имени Эчигедель. Будучи девушкой местной, она все делала исключительно на корточках, но особенно ей удавались душистые пресные лепешки.

Сначала московские новости мне рассказывал по телефону Сергей Леонидович – он разыскал меня по просьбе Журавленко. Но потом связь оборвалась. О происходивших в столице событиях я узнавал в основном из газет и по телевизору. Однажды по радио «Свобода»,