Запоздалые истины - Станислав Родионов

Как она живет, чем она живет, дочь Маши Багрянцевой? Но ведь час назад он прозренно распознал ее прошлое и предрек ее будущее... Нет, не ее, не дочери Маши Багрянцевой, а той нагловатой красули, которая зашла потрепаться со следователем. Удалось ли всемогущим генам передать этой Жанне трепетную силу и неизъяснимое очарование ее матери? Хоть часть, хоть каплю?

— Что рассказать?

— Ну, хотя бы о своей работе...

— Нечего о ней рассказывать.

— Вы же говорили, что считаетесь неплохим специалистом?

— Мне-то от этого какая радость? Деньги у всех равные.

— А вы работаете лишь ради денег?

— Назовем это иначе — ради куска хлеба.

— Жанна, не унизительно ли в наше время работать ради куска хлеба?

— А ради чего?

Ради чего? За его спиной, за окном синело небо стеклянной чистоты. И тогда бывало такое же небо. А не чище ли? Однажды... Память-память, что ей какие-то двадцать с лишним лет? И почему она в разговоре о работе унеслась в синее небо?..

Спал он тогда мертвецки, сраженный работой, воздухом и молодостью. Разбудить могли только комары, которые неведомыми путями набивались в палатку под утро. Как-то, поднятый их стоном, вышел он тихонько на мокрую хрусткую гальку. Не было и пяти часов. Еще и повариха не встала — лишь посвистывали птицы да урчала вода в протоке. Он повернулся к сопкам...

Выполосканное ночными дождями небо синело такой густотой, что хотелось ее разбавить. На горизонте, от самой его линии и до космоса намело великанские сугробы облаков первородной белизны, чуть подкрашенных солнцем, да и не самим солнцем, а отражением от земли его только что брошенных лучей.

Рябинину стало жаль, что кроме него этой красоты никто не видит. И тогда послышался невнятный стук на том конце палаточного ряда. Он протер очки, запотевшие от речного тумана, и глянул туда, на стук...

У своей одноместной палатки, на сосновом чурбанчике, специально выпиленном для нее шофером Анатолием, сидела Маша Багрянцева. На ее коленях белел лист фанеры, заваленный полевыми дневниками, картами и образцами. Она ничего не видела и не слышала, погрузившись в работу... Заметила ли она божественную картину неба? И когда она встала? Или не ложилась?

Рябинин бесшумно вернулся в свою палатку, опасаясь ей помешать.

На следующее утро он проснулся нарочно, приказав своим биологическим часам разбудить его этак часиков в пять. Они разбудили в шесть, когда повариха уже звякала кастрюлями. Он расстегнул палатку и выглянул...

Маша сидела так же и на том же месте, одетая для маршрута, только волосы не собраны под косынку и брошены на плечи, как копенка осенней травы. Тогда он увидел их впервые — освобожденные, русые, выгоревшие, с едва приметным глинистым блеском, словно она их вымочила в желтоватых водах Уссури.

Неужели она ежедневно встает ни свет ни заря? Зачем? Камералить? Другие геологи успевают откамералить вечером или оставляют это спокойное занятие на долгую зиму. Карьеристка. Академиком хочет стать. В восемнадцать лет нет полутонов — она карьеристка.

Днем, в маршруте, во время пустого хода по четвертичке, он спросил:

— Маша, а сколько ты спишь?

— Часа четыре-пять.

— Работаешь по утрам?

— Подсмотрел?

— А зачем работаешь?

— Я не работаю, Сережа.

— Как не работаешь?

— Работают по часам, по приказу, по правилам... У меня творчество. А творчество есть высшее проявление человеческого духа.

— Почему это высшее? — усомнился он, начитавшись о подвигах, о самопожертвовании, о самоотречении.

— В творчестве человек свободен.

Иронизирует человек, когда не согласен или когда не понимает. Как это она соединила свободу и творчество? Из книг он знал, что свобода есть познанная необходимость, а творчество — это у художников и писателей. Поэтому Рябинин хихикнул:

— Твори в маршруте, а придешь домой, в палатку, то и переставай творить.

— Сережа, творческий человек не приходит домой.

Эти слова о себе самой показались Рябинину нескромными, поэтому он чуть было не спросил, куда после работы идет творческий человек. Но она, догадавшись, что он скажет глупость, упредила:

— Сережа, смотри под ноги. Ты забыл про обещанный алмаз.

Он поверил ей, что где-то за сотни километров вверх по течению река размывает кимберлитовые трубки и несет готовенькие алмазы. И обещал найти один кристалл, коли их несет водой.

— Но тут же трава...

Они шли травой, как джунглями. Сплетенная, крепкая и густая, стояла она лесом, хоть топором секи. Его очень удивляли какие-то зонтичные с деревянными и толстыми стеблями, как стволики бамбука.

— Сережа, а ты знаешь, что алмаз считался живым камнем? — заговорила она о своих любимых алмазах. — Говорят, что шлифовать алмаз должен один человек, смена мастеров отразится на игре граней. Нельзя делать перерыва в работе, иначе утратится яркость. Мастер должен быть в хорошем настроении — вот тогда бриллиант выйдет чудесным.

— А говорят, что есть целебные камни...

— Сережа, так это же алмаз. Он укрощает ярость и властолюбие. Созерцание прозрачного бриллианта разгоняет хандру. В битве побеждает тот, у кого есть алмаз. Он сгоняет с лица «пестрый цвет». А если подержать алмаз в воде, а потом ее выпить, то придет счастье и здоровье.

Рябинин упрямо решил отыскать алмаз во что бы то ни стало, настоять воды и выпить — для счастья и здоровья, хотя у него было то и другое. Но про запас. Он еще не знал, как будет необходим глоток этой воды самой Маше Багрянцевой...

Видимо, он задумался. Она ждала, не понимая, почему разговор о ее работе привел к молчаливой заминке.

До этой паузы Рябинин решил не объяснять ей того, чего она не понимает и не поймет. Теперь это решение удивило его своей, глупостью — объяснять, именно объяснять все со скрупулезной доходчивостью. Кому же, как не ему; кому же, как не ей.

— Вы не спешите? — спросил он.

— Нет-нет, у меня местная командировка на весь день.

— Не любите ее?

— Кого?.

— Свою работу.

— Холодильники, морозильные камеры, рефрижераторы, криогенная техника... В общем, холодрыга.

Она передернула покатыми плечами, словно прислонилась к этой самой морозильной камере.

— Что делаете лично вы?

— Что придется. Знаете, почему я командирована в город? Ищу обои для начальника сектора.

— Как... обои?

— Начальник квартиру ремонтирует. Попросил найти красивые обои. Даже нарисовал какие....

— Вы на должности инженера?

— Старшего инженера.

— И вы... согласились?

— Рыба ищет, где глубоко, а молодежь — где легко, — усмехнулась она неуверенно, точно примериваясь, можно ли с ним так шутить.

Рябинин молчал. Была бы она посторонней, он бы с ней мгновенно распрощался, потому что не мог дружески беседовать с человеком, который бегает за обоями для начальника.

— Вы начальника любите, уважаете, жалеете?..

— Он мне нужен.

— Как нужен?

— Обещал помочь с диссертацией.

— Вы же не любите эту работу.

— Поэтому и хочу защититься, чтобы быть подальше от этой работы.

— Наверное, проще было бы ее сменить.

— Женщину-инженера нигде всерьез не принимают.

— Можно овладеть интересной специальностью...

— Какой специальностью? — спросила она с такой удивленной иронией, словно он предложил ей что-то неприличное.

— Мало ли профессий, — стушевался он.

— Кандидат наук получше любой профессии.

— Вряд ли.

— Может быть, мне пойти в ПТУ? — усмехнулась она, опять смутив его убежденной иронией.

Рябинин догадался, почему он, сорокалетний мужик, смущается двадцатисемилетней девицы, — за ее иронией стоял скороспелый опыт, стояли дяди и тети, извечные враги его, которые уж точно знали, что кандидат наук лучше ткачихи. Дочь Маши Багрянцевой... А не дочь ли тех ловких дядь и теть? Тогда он тем более должен хоть как-то вклиниться в ее представление о мире и, может быть, вклиниться в ее судьбу.

— Что вы любите делать?

— В каком смысле?

— Ну, готовить, шить, стирать, вязать?

— Люблю печь пироги.

— Так не пойти ли вам в кондитеры?

Она на секунду приоткрыла рот и дрогнула тонким носиком.

— Иронизируете?

— Это же лучше, чем старший инженер, бегающий за обоями для начальника. Это же лучше, чем заурядный кандидат.

— Я впервые вижу человека, который отговаривает быть кандидатом наук.

— Потому что вы и в кандидатах будете прозябать.

— Странно... Осуждаете благородное желание заняться наукой.

Те пройдошистые люди, которых не любил Рябинин, были откровеннее. Вот так, сидя с глазу на глаз, они бы никогда не сказали, что в них кипит благородное желание посвятить себя науке; они бы выразились прямее — мол, нужны кандидатские корочки; мол, жизнь есть жизнь. Но Жанна еще не была искушена жизненным опытом и поэтому не знала, что в очевидном выгоднее признаться.