Комендантский час - Олекса Гуреев

о чем они там говорят так долго? В душу закрадывается тревога. Мне почему-то не нравится, что Георгий общается с этим хвальбишкой. Правда, возражаю сама себе, это, может быть, мое субъективное мнение, ему виднее. А тревога не отступает...

Напряженно прислушиваюсь к каждому звуку. Вот послышались шаги в коридоре. Прощаются. Дважды скрипнула дверь. Я выхожу.

— Освободился?

— Не освободился, а — избавился.

Идем в нашу комнату. Вижу, Георгий весь словно наэлектризованный, нервно ходит по комнате, жестикулирует. Очевидно, разговор у них был не из приятных. Он говорит:

— Удивлялся, что я предложил тебе оставить нас. Должен был пояснить: «Жена ничего не знает о моей работе, и подобных разговоров прошу не вести в ее присутствии». Кажется, понял. Допытывался о членах нашего райкома. Но более всего интересовался адресом «парня, сберегающего тол и листовки». «Зачем это тебе?» — попробовал я вызвать его на откровенность. Он не смутился: «Чтобы знать, к кому обратиться в критический момент, когда нам срочно понадобится взрывчатка». — «К членам райкома будешь обращаться только через меня», — предупредил я. «Почему?» — «Объяснения, говорю, тебе не нужны». Он рассердился: «Не доверяешь товарищу по борьбе?» Пришлось не совсем вежливо попросить его сбавить тон...

— И он сбавил? — осмеливаюсь задать вопрос.

— Разумеется. Стал как шелковый. Отпустил несколько комплиментов по твоему адресу и ко мне подлизывался. Типичный хамелеон. Словом, разошлись мы мирно. Боюсь только, чтобы не довелось мне со временем произнести знаменитую фразу: «И ты, Брут?»

К разговору о Крамаренко больше не возвращаемся. Словно забыли, что он приходил. Продолжаем говорить о своем. Георгий шутит, и я пытаюсь казаться веселой. Однако сегодня впервые мне закралась мысль, что его жизнь в опасности. Стараюсь отогнать тяжелое предчувствие, вернуть веру в нашу счастливую судьбу — и не могу.

Среда, 17 декабря. Ровно в час дня заходим с Фросей Кащеевой в аптеку, людей не много, но в помещении шумно: ассортимент лекарств ограничен, все возмущаются. Кто-то говорит скрипучим голосом: «Горчичники и те на вес золота». Кто-то добавляет: «Хоть умирай, никому ты не нужен». Фрося дождалась, когда кассирша освободилась, подошла к окошечку:

— Елена Мироновна у себя?

— Да. — Девушка показывает на дверь в левом углу за прилавком.

Направляемся туда. Коридорчик, стулья. У двери кабинета заведующей две женщины ожидают своей очереди. Пристраиваемся к ним. «Лютые морозы начались», — шепчет мне Фрося, став спиною к женщинам. Я знаю, что можно не отвечать на эти случайные слова, потому что Фрося говорит рассеянно, думая о другом, но поддерживаю разговор: «Мне нравятся весна и ранняя осень». Из кабинета вышел низенький мужчина, на ходу читает рецепт, мимо него в дверь кабинета проскользнула женщина из нашей очереди. Она задержалась на приеме недолго. Прошла и вторая. Наконец — мы.

— Разрешите? — спрашивает Фрося.

— Пожалуйста, входите.

Меня очаровывает сам вид этой загадочной Елены Мироновны. Предполагала увидеть пожилую важную даму, а за столом — еще совсем молодая женщина в белом халате. Тонкое, бледно-розовое лицо ее словно светится — такое оно чистое, белый высокий лоб, золотистые прямые волосы с ровным пробором; эту гармонию красок дополняет голубизна глаз. Настоящая белая лилия.

Поздоровавшись, Фрося говорит приглушенным голосом:

— Нам нужны эффективные лекарства против ангины...

— Ясно.

Женщина набрасывает на себя пальто и ведет нас через другие двери в затемненный коридор, оттуда мы попадаем во двор. Там хаотично лежат в углу разные тумбы, поломанные столы, заготовленные, вероятно, для отопления аптеки. За большим фанерным ящиком видим салазки, а на них мешок, набитый чем-то комковатым, как картошка.

— Везите, — негромко говорит заведующая.

Прощаемся, благодарим ее. Перед тем как выйти на улицу, Фрося напутствует:

— Будем свободно разговаривать, смеяться. Ради всего святого, не смотри так напряженно, словно на тебя вот-вот бросятся двести тигров. — В тишине улицы звонко раздался ее смех, еще далекий от естественного. — Звери, правда, съедят нас, зато и немцы разбегутся из Киева как сумасшедшие. Ха-ха-ха! Ты бывала в зоопарке?

— Не один раз, — отвечаю серьезно, еще не освоившись с ролью «веселой».

— Не смотри же так опасливо, — повторяет Фрося и непринужденно продолжает: — Хорошие животные эти тигры, а живут так мало — до двадцати лет. Слоны — восемьдесят.

В разговор вступаю и я:

— А обезьяны?

Фрося смеется.

— Не знаю. Спросишь у них.

Разговариваем «свободно», и все же не оставляет мысль, что везем не радиоприемник, а мину. Она может «проспать», как говорят саперы, но может и взорваться. И тогда...

Но лучше об этом не думать.

У ресторана «Театральный» снуют немцы; очевидно, к обеду привезли свежее пиво. Мы придерживаемся противоположной стороны улицы, и все же закрадывается страх: а что, если кто-нибудь из них от нечего делать заинтересуется нашим мешком? Известно ведь: даже идеально продуманную операцию порою разрушает нелепый случай. Фрося говорит:

— Впрячь бы одного из них в наши сани. Да погонять бы кнутом. Ха-ха-ха! Ехали бы по «зеленой улице». Кто заподозрит?

Смех у нее не громкий, приятный, с частыми переливами, как звоночек. То и дело бросаю взгляд на Фросю и любуюсь. От мороза и волнения ее щеки цветут как мак. В глазах поблескивает азарт бывшей спортсменки, из-под платочка выбилась прядь черных волос и играет с ветерком. Она одета просто — валенки, обычное пальто, не такое, как у фольксдойче или у новых модниц с кепками на голове, но любую из них Фрося легко перещеголяла бы своей привлекательностью.

Эсэсовцы... Они появились с улицы Лысенко, из-за угла оперного театра и идут нам наперерез. Фрося шепчет: «Не торопись» — и, будто пересказывая какую-то смешную историю, смеется. Я тоже улыбаюсь, заставляю себя быть спокойной. Эсэсовцы о чем-то говорят, спорят. Между нами остается не более трех шагов, и я слышу обрывок разговора. Один говорит: «Мы делаем здесь важное дело, а ловкий Блунгофер и еще кое-кто делают себе карьеру в Берлине». Второй: «Удивительно, что рейхсфюрер протежирует таким». Первый: «Потому что они все время вертятся перед начальством». Второй: «Ты прав». Увлекшись разговором, эсэсовцы не обратили на нас внимания. Фрося вытирает рукавом вспотевший лоб, и я понимаю, какого огромного внутреннего напряжения стоили ей эти минуты. Мне — тоже. Сворачиваем на улицу