Алая буква (сборник) - Натаниель Готорн

В этой республиканской стране в бурных волнах нашей общественной жизни кто-то всегда находится на грани того, чтобы утонуть. Эта трагедия повторяется с регулярностью и непрерывностью популярных драм и все же никогда не ощущается так глубоко, как в том случае, когда наследственная знать вынуждена поступаться своим положением. И, следовательно, раз уж нам пришлось представить нашу героиню на столь неутешительном жизненном перепутье, мы будем стремиться создать должное впечатление у наблюдателей ее судьбы. Давайте же видеть в бедной Хепизбе, прирожденной леди – с двумя веками истории рода по эту сторону океана и втрое большим количеством лет по другую, с ее антикварными портретами, происхождением, гербовыми щитами, хрониками и традициями, а также правом, как сонаследницы, на ту огромную восточную территорию, которая больше не была глушью, превратившись в процветающие земли, рожденную на улице Пинчеон, под Вязом Пинчеонов, в доме Пинчеонов, где прошли все ее дни, – давайте видеть в ней униженную жертву. Теперь в этом самом доме ей придется стать торговкой в грошовой лавочке.

В те времена грошовые лавочки были едва ли не единственным источником дохода для женщин, оказавшихся в том же положении, что и наша несчастливая отшельница. С ее близорукостью и дрожащими пальцами, одновременно тонкими и неловкими, она не могла стать вышивальщицей, хотя ее шитье лет пятьдесят назад было поистине образцовым. Часто она задумывалась о том, чтобы открыть школу для маленьких детей и когда-то даже пыталась читать букварь, чтобы подготовиться к выполнению учительского долга. Однако любовь к детям и тогда не трогала сердце Хепизбы, а теперь оно впало в оцепенение, едва ли не смертное; она наблюдала за окрестными ребятишками из окна своей спальни и сомневалась в том, что выдержит более близкое общение с ними. К тому же в наши дни сама азбука стала наукой столь сложной для понимания, что ей уже не обучали простым указанием на буквы. Современные дети могли научить старую Хепизбу большему, чем старая Хепизба могла бы научить дитя. А потому – хоть сердце ее не раз леденело от одной только мысли о том, что придется войти в столь жуткий контакт с миром, которого она так долго избегала, в то время как каждый новый день отшельничества подпирал новым камнем резную дверь ее уединения, – бедняжка приговорила себя к старому окошку витрины, ржавым весам и пыльному денежному ящику. Она могла бы медлить еще немного дольше, но было еще одно обстоятельство, пока остающееся тайной, которое заставило ее поторопиться с решением. И потому в свое время были сделаны скромные приготовления, и теперь ее предприятие ожидало открытия. В ее родном городе уже существовало несколько подобных лавочек, и некоторые из них были расположены в домах столь же древних, что и Дом с Семью Шпилями, а в одной или двух, возможно, за прилавком стояла не менее благородная старая леди, с родословной, не уступавшей родословной Хепизбы Пинчеон.

Однако стоит честно признаться, что было нечто крайне забавное в том, как старая леди готовила лавочку к появлению в ней публики. Она на цыпочках подкралась к витрине – так осторожно, словно кровожадный злодей мог наблюдать за ней из-за старого вяза, готовясь немедленно лишь ее жизни. Вытянув длинную сухощавую руку, она клала бумажный сверток с перламутровыми пуговицами, варган или любую другую мелкую безделушку на надлежащее место и тут же отступала в сумрак, словно стремясь никогда больше не появляться на свет. Можно было даже представить, что леди желала встречать своих покупателей невидимкой, как бестелесное привидение или колдунья, призрачной рукой подавая товары пораженным и напуганным покупателям. Но Хепизба не позволяла себе подобных мечтаний. Она хорошо знала, что вынуждена будет выйти вперед и показаться людям такой, какая она есть, но, подобно другим чувствительным персонам, оттягивала этот момент до последнего.

Но его нельзя было оттягивать бесконечно. Солнце уже озарило фасад противоположного здания, окна которого отражали свет, пробивавшийся сквозь густые ветви вяза и проникавший в лавочку, подсвечивая ее интерьер. Город, похоже, просыпался. Тележка пекаря уже протарахтела по улице, прогоняя остатки ночной тишины нескладным перезвоном колокольчиков. Молочник носил свои бидоны от дома к дому, а вдали слышался рожок рыбака. Все эти мелочи не укрылись от внимания мисс Хепизбы. Момент настал. Дальнейшее промедление могло лишь продлить ее страдания. Других занятий у нее не осталось, нужно было лишь снять засов с двери лавочки, оставив проход свободным и, более того, приглашающим, словно старых друзей дома, всех прохожих, чей взгляд могли привлечь товары на витрине. Последнюю задачу мисс Хепизба выполнила, позволив засову упасть с оглушительным, как показалось ее напряженным нервам, грохотом. Затем – словно теперь, когда последний барьер между нею и внешним миром оказался разрушен, поток несчастий готов был хлынуть на нее в тот же миг, – она убежала за прилавок, рухнула в древнее кресло и зарыдала.

Наша бедная старая мисс Хепизба! Сколь тяжело автору, который стремится отобразить натуру во всем разнообразии ее проявлений и обстоятельств, как можно более четкими линиями и истинными оттенками, видеть настолько мрачное и абсурдное состояние, безнадежно смешанное с чистейшим надрывом, который придала ему сама жизнь! Каким трагическим достоинством, к примеру, можно было бы украсить эту сцену! Как выиграло бы наше повествование от упоминания какого-нибудь давнего прегрешения, однако наш главный персонаж – не юная прекрасная девушка и даже не леди с остатками былой красоты, истрепанной штормами печали, но сухопарая, пожелтевшая, измученная артритом старая дева в шелковом платье с длинной талией и в ужасающем подобии тюрбана на голове! Ее обличье даже не ужасно. От полной невыразительности ее спасают лишь близоруко нахмуренные брови. И, наконец, самым выдающимся событием ее жизни, похоже, является то, что спустя шестьдесят лет безделья она нашла необходимым заработать себе на хлеб, устроив крошечную лавочку. И все же, если мы посмотрим на все героические похождения человечества, мы можем найти в них подобное переплетение низкого и тривиального с высочайшими пиками радости или печали. Жизнь наша создана из мрамора и грязи. И, без глубочайшей веры в бесконечное понимание и симпатию силы, наблюдающей за нами с Неба, мы могли бы заподозрить в том недобрую насмешку, неумолимо нахмуренные брови на суровом лике нашей судьбы. То, что называют поэтическим озарением, является даром увидеть в этой сфере странно переплетенных элементов подлинную красоту и величие, вынужденное облачаться в столь унылое рубище.

3

Первый покупатель

Мисс Хепизба Пинчеон сидела в дубовом кресле, закрыв лицо руками, и предавалась самому глубокому отчаянию, которое испытывали наверняка почти все, кто ощущал свинцовую тяжесть надежды, основывая предприятие одновременно столь же сомнительное, сколь и судьбоносное. Ее внезапно спугнул звонкий сигнал тревоги – резкий, громкий, прерывистый звук крошечного колокольчика. Старая дева поднялась на ноги, побледнев, как призрак, заслышавший крик петуха, поскольку дух ее был прикован к означенному талисману и вынужден его слушаться. Маленький колокольчик – выражаясь более простыми словами – висел над дверью лавочки на стальной пружине, и, согласно задумке, его должно было быть слышно даже внутри дома, когда возможный покупатель пересекал порог. Пронзительный и злорадный звон (раздавшийся впервые с тех пор, как предок Хепизбы в своем напудренном парике отошел от дел) мгновенно заставил каждый нерв ее тела беспокойно завибрировать в ответ. Надвигался великий кризис! Первый покупатель перешагнул порог!

Не дав себе времени передумать, она заторопилась в лавку, бледная, взбудораженная, с отчаянными жестами и выражением лица, яростно хмурясь, так что вид ее скорее подходил для сражения со взломщиком, нежели для улыбок за прилавком и обмена полезных мелочей на медное вознаграждение. Любой обычный покупатель, вне всякого сомнения, немедленно развернулся бы и сбежал. Но в бедном старом сердце Хепизбы вовсе не было ничего яростного, и у нее не было в тот момент ни единой плохой мысли ни о мире в целом, ни об отдельных его обитателях. Она желала всем только добра, но не менее того желала прекратить все общение с ними и упокоиться в тихой могиле.

Посетитель к этому времени уже вошел в лавку. Явившись из яркого солнечного утра, он словно принес с собой в лавочку свет и радость нового дня. То был стройный молодой человек, не старше двадцати одного или двух лет, однако с крайне серьезным и задумчивым для своего возраста выражением лица, не чуждого, впрочем, юношеской живости и силы. Эти качества были не только видимы физически в его лице и движениях, они немедленно чувствовались и в его характере. Каштановая бородка, не слишком мягкая, обрамляла, но не скрывала полностью его подбородок, к тому же он носил короткие усы, которые крайне шли его смуглому лицу с резкими чертами. Что же до его платья, оно являло собой пример простоты: летняя куртка из простой дешевой материи, тонкие клетчатые штаны и соломенная шляпа не самого аккуратного плетения. Вся его одежда, похоже, была куплена в «Оак Холле»[28]. Джентльмена в нем выдавала – если, конечно, он желал заявить о себе как о таковом – крайняя аккуратность и белизна его чистой сорочки.