Элитология Платона - Павел Карабущенко

Однако, если ставить в один ряд Платона и А.Гитлера, то было бы крайне интересно узнать мнение последнего по этому поводу. В своей книге «моя борьба» Гитлер практически никак не реагирует на «фашистское наследие» «афинского арийца», на которое настойчиво указывает ему К.Поппер. [370] То, что Гитлер и Платон обсуждают одни и те же проблемы, еще не означает, что античный грек был убежденным фашистом. Один из советников Гитлера Герман Раушнинг как-то поинтересовался об отношении своего шефа к теории циркуляции элит, предложенной Парето. «Гитлер не любил подобных вопросов. Он ответил уклончиво: да, он много занимался соответствующей литературой. Но все это творчески переработал и теперь не желает знать, кто натолкнул его на ту или иную мысль, а до чего он дошел сам, не имеет значения, кто и как мыслил до Гитлера — только Гитлер способен масштабно и последовательно претворять эти идеи в жизнь.» [371] Вряд ли Гитлер мог столь фундаментально быть знаком с элитологией Платона, раз уж у него по отношению к элитологии В.Парето было столь легковесное отношение.

Пожалуй, самый главный недостаток критики Поппером элитологии Платона является его общее увлечение политической идеологией «открытого общества». Он урезает элитологию Платона до уровня того примитивизма, на котором удобно представлять ее в качестве античеловеческой философии. Но разве Н.Макиавелли или Ф.Ницше виноваты в том, что их использовали в качестве оправдательной меры политические проходимцы всех времен и народов? Попперу удобен такой изуродованный платонизм, ибо он страшится «элитарного» платонизма в его полном объеме. Я полагаю, что Поппер целенаправленно «вырезал» из платоновской элитологии все персоналистические и гносеологические ее основания. Его больше интересуют именно «концентрационные лагеря», где-то примерещившиеся ему между строк у древнего грека, чем возвышенное учение о человеке, путешествующего в мире идей.

Далее Поппер утверждает, что «забота о чистоте сословия (т. е. расизм) занимает гораздо более важное место в платоновской программе, чем могло показаться на первый взгляд.»[372] Однако следует понимать, что Платон в какой-то мере «дублирует» здесь римское право (в частности, «Законы XII таблиц»), которые запрещали браки между патрициями и плебеями.[373] Более того, «забота о чистоте сословия» Платона носит не физический, а духовный характер. Платон ратовал за меритократический отбор, у Поппера же получается, что он является идейным вдохновителем расизма Ж.А.Гобино, Ж.Лапужа и Х.Чемберлена. Вряд ли следует так буквально понимать древнегреческого мыслителя, к тому же дистанция в 24 столетия, несомненно, накладывает свой отпечаток на его и наше мышление. Если даже и был Платон «расистом», то только не в нашем современном смысле этого слова. Его «расизм» носит культурологический характер и под ним надлежит понимать его этнофилософские воззрения об избранности греческой культуры перед варварскими странами (примерно то же самое мы обнаруживаем и в идеологии «Поднебесной» Конфуция).

Поппер открыто «сращивает» тоталитаризм и элитаризм (лишь на единственном прецеденте взаимоотношения политической элитологии в лице В.Парето и Г.Моска с политическим тоталитаризмом в лице Б.Муссолини) в единое целое, не замечая, что при этом у него объединяется антропологическая элитология с политической идеологией конкретной политической партии. Он обращает внимание своего читателя на «интереснейший платоновский закон политических революций, в соответствии с которым всякая революция вытекает из разногласий в стане правящего класса (или «элиты»). Этот закон служил у него основой анализа средств задержки политических изменений и создания социального равновесия, и он недавно был переоткрыт теоретиками тоталитаризма, в частности, В.Парето.» [374] «Враги свободы, — слезно восклицает далее Поппер, — всегда обвиняли ее защитников в тяге к разрушению. И почти всегда им удавалось убедить в этом простодушных и благонамеренных сограждан.» [375]

Поппер пытается выступить даже в роли рефери между Сократом и Платоном. «У Сократа, — пишет он, — был только один достойный последователь — его старый друг Антисфен, последний представитель Великого поколения. Платон, самый одаренный из его учеников, оказался и самым неверным из них. Он предал Сократа точно так же, как предал его и дядя Платона. Эти не только предали его, но еще и пытались сделать соучастником своей политики террора. Однако не преуспели в этом, поскольку он оказал им сопротивление. Платон попытался вовлечь Сократа в свою грандиозную попытку построения теории задержанного общества. И ему это удалось без труда, поскольку Сократ был уже мертв.» [376]

У Поппера здесь смешивается целый ряд моментов. Во-первых, он путает олигархический «политический террор дяди Платона» с призывом самого Платона создать подлинное аристократическое государство (а, как известно, олигархия есть испорченная форма аристократии); во-вторых, «предательство Платона», о котором говорит Поппер, имело бы место, если бы Сократ был действительно ярым сторонником демократии; в-третьих, так называемая у Поппера «теория задержанного общества» вульгарная интерпретация платоновской «меритократической теории», непосредственно вытекающей из его антропологической философии. Поэтому, главная суть «Государства» состоит не в создании кастовой системы, а в необходимости более качественного получения индивидом образования.

В этой связи примечательна последующая фраза Поппера, которая может быть адресована ко всему его произведению: «Я, конечно, знаю, что это суждение покажется чересчур резким даже тем, кто критически относится к Платону.» [377] Если так, то Поппер сам признается здесь в своей научной (идеологической) предвзятости к философии Платона. Попперовской критике не хватает элементарного уважения к седине своего идейного оппонента.

Поппер называет политическую идею Платона «романтической аристократией.» [378] Ему не нравится, что Платон, а вслед за ним и Аристотель, характеризует массовое сознание как «механическое», плебейское, нищенское, порочное состояние ума; ему не нравится также аристотелевская идея «свободного (элитарного) образования»; [379] страшит его утонченность философского рассуждения об мире идей и мере человеческого совершенства в процессе его познания. [380] Схоластика и мистика, а также разочарование в разуме — это неизбежные следствия эссенциализма Платона и Аристотеля. Аристотель превратил платоновский открытый бунт против свободы в тайный заговор против разума.» [381] Поппер не замечает, как смешивает понятие «свободы» с понятием «воли». «Воля», как бунт против рабства, есть проявление инстинкта массового сознания; «свобода», как право выбора, есть сугубо аристократическая (в понимании Платона и Аристотеля) категория. Поппер сокрушается по поводу того, что критика этого аристократизма потерпела поражение: «Последствия этого поражения, — многозначительно заключает он, — для интеллектуального развития человечества (!) вряд ли можно переоценить.» Возражая г-ну Попперу по поводу «поражения» его сторонников в борьбе с античной элитологией, следовало бы отметить, что как раз победа платоно-аристотелевской линии в философии, способствовала «интеллектуальному развитию человечества». Или победа философских убеждений демократа-клеруха Эпикура содействовала бы большему прогрессу?

В принципе, Поппера можно обвинить в тех-же самых методологических погрешностях, в коих он сам обвиняет старика Платона. Популярность попперовского «открытого общества» во второй половине ХХ века объясняется военной победой западной демократии над европейским тоталитаризмом и в его оголделой пропаганде мнимых достоинств «буржуазной демократии». Во всяком случае, следует отметить, что целый ряд современников К.Поппера — К.Мангейм, Н.Бердяев, Х.Ортега-и-Гассет, Э.Фромм и т. д. — могли бы привести ему немалое число контр доводов относительно его «открытого общества». Здесь и «бегство от свободы» Э.Фромма, и «аристократия духа» Н.Бердяева, и «восстание масс» Х.Ортеги-и-Гассета, а о принципах меритократии постиндустриального общества Д.Белла и М.Янга вообще не приходится говорить. Поппер сам себя изолировал, набросившись с неоправданной критикой на Платона. В нем говорила и простая человеческая зависть, и определенная политическая симпатия. Но о вкусах, впрочем, не спорят. Их принимают такими, какими они есть.

Если бы Поппер действительно хотел бы критиковать элитологию Платона, то он тогда должен был бы сосредоточить все свое внимание на дискредитации «символа пещеры», опровержении системы элитарного образования и доктрины сверхчеловека, а не ограничиваться критикой его политической философии. Всю социальную философию Платона необходимо поэтому рассматривать не через призму теории тоталитаризма ХХ века, а через призму теории аристократизма IV в. до н. э., при этом акцентируя свое внимание на антропологической части этой элитологической концепции.