Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Я подарю тебе звезду» - Альманах Российский колокол

как бы стекали две крупные капли рубинов, обхваченные золотыми лепестками. К счастью, жемчужины не тускнели со временем, они только немного краснели от соседства со страстными рубинами. Иногда рубины, как две капли крови, напоминали о печальных событиях, и тогда жемчужины казались слезинками, на которые бриллианты отбрасывали свои колющие блики.

Лика видела эти серьги на нескольких фотографиях, чудом переживших те времена, когда они были опасными свидетелями «буржуйского» прошлого их хозяев… Позже они перекочевали из потаенных узелков в большой альбом и смешались с фотографиями похорон, свадеб и веселых щекастых пупсов, наследников старинных родов.

Положив серьги обратно в шкатулку, она вытащила из шкафа старый альбом. Большой и тяжелый семейный фолиант с профилем Ленина на серебряной медали, приклеенной на зеленый бархат, которым он был обит, никак не мог найти себе в доме подходящего места. Его все время перекладывали то вниз, то наверх, а он будто не хотел уходить в небытие и все время попадался под руку, напоминая домочадцам о жизни людей – непростой истории их Рода.

Тихонько позвякивал телефон, извещая о новых сообщениях, но Лика была далеко… Кроме фотографий и рисунков в альбоме хранилось несколько пожелтевших листочков с рисунками из старинных альбомов и письмо, которое много-много лет назад написала княгиня Елизавета Макарьевна Боброва своему отцу об обручении ее дочери Анастасии с молодым полковником Георгием, «отягощенным» наградами за военные подвиги, и с грустными глазами на красивом мужественном лице.

Серьги были подарены матери Анастасии на свадьбу ее женихом князем Львом Бобровым как знак горящей «рубиновой» любви и преклонения перед нежнейшей прелестью своей молодой невесты Лизоньки Голод – жемчужины богатого великоустюжского купеческого семейства.

Лика читала письмо и переживала историю своих далеких предков, которую по крохам сумели собрать во времена «нечаянной свободы» последних лет уходящего второго миллениума. Частично приоткрывались архивы, и история, рассыпанная, как в калейдоскопе, начинала складываться, меняя свои очертания. Детали, как рассыпанные пазлы, дополняли друг друга, расширяя временные границы. Новые документы переставляли местами события и добавляли новые краски, складывались то в одну, то в другую картину, пока не начал проясняться более четкий рисунок, связавший события и людей.

* * *

Обратная дорога всегда кажется короче, а когда возвращаешься домой, то еще и радостней! Эскадрон шел легко и весело, несмотря на то, что в обозе везли калек. Однорукие, безногие, одноглазые – они утешались только тем, что для них война 1812 года уже закончилась, и надежда на помощь госпиталя в Москве помогала им сдерживать стоны, когда сани тряслись на колдобинах.

Солдаты и поручики, князья и графы – все были равны перед молохом войны, иногда смерть становилась отчаянно желанной – она могла избавить от предстоящих мучений и инфекции… Хирургами в войсках часто бывали и полковые цирюльники… Тяжелое ранение предвещало кромешный ад, нужны были каленые нервы, чтобы выжить: наркоз – передавливание сонной артерии. При ампутации страдания были немного меньше только в морозную погоду… Еще целый век о шприцах и морфии, бинтах и вате, которые заменят корпию, даже не имели представления. С течением времени войны становились затяжными, орудия войны совершенствовались… а солдата требовалось вернуть в строй! Тысячные армии швырялись друг на друга безумцами, которым слезы Александра Македонского не давали покоя. Идеи мирового господства вынуждали перекраивать карты, стравливать и разделять народы. Возможности медицины все так же отставали от потребностей бойни. И все шло по кругу!

Оставляя врагу золотоглавую Москву, все хотели запомнить ее такой – белокаменной с золотыми куполами и дворцами, с заветными красными стенами Кремля и усыпальницей князей и государей в самом сердце Руси – Архангельском соборе, оставляя их под покровительство Архангела Михаила и всех святых старинных церквей и монастырей… Радетели земли русской, примиренные здесь вечным покоем, напоминали о том, что Отечество – это не только земля, но и народ. Золотая славянская вязь эпитафий украшала белые плиты надгробий, а святые вдоль всех стен протягивали руки к Всевышнему в своем вечном призыве о помощи.

Когда после отступления французов войска возвращались в сожженную Москву, она была окружена осенними багряными лесами. Ветер раскачивал деревья, и казалось, что пожар, уставший от безумного разгула, выжег свое неистовое сердце, ушел на окраины и все еще мечется в яростной злобе, набрасываясь из последних сил на несгибаемые дубы, печальные березы и трепещущие от страха осины… Первый раз в жизни Георгий не испытывал радости от этого буйства красок.

С неистребимым запахом гари и привкусом крови в носоглотке прошел он с боями до границы Российской империи. Сожженные и разоренные селения и города поднимали из самых глубин души ненависть к французам – совсем недавно таким близким и понятным, но ставшим вдруг циничными и жестокими убийцами, не знающими жалости ни к женщинам, ни к детям, ни к старикам, ни к культуре другого народа, ни к его достоинству. Недавний пиетет растворился в море крови, тлел на пожарищах, был смыт слезами, утонул в проклятьях выживших.

После ранения в последнем бою Георгий был отправлен сопровождать обоз с ранеными в Москву. Для него война закончилась, но осталась тревога за тех, кому предстояло идти дальше через боль и кровь, страх и жестокость, смерть и разорение… Видения войны по ночам возвращали его на поле боя.

Одна картина Бородинского боя особенно преследовала его. Он бежал в атаку и как вкопанный остановился перед телом упавшего солдата, которому изуродовало все лицо и сорвало лобовую кость, он в конвульсиях хватался за головной мозг и кричал, чтобы его убили. Георгий не мог пошевелиться… Кто-то толкнул его в спину и крикнул «беги!», и он побежал по слякотной осенней земле, утопая в грязи, перепрыгивая через трупы и огибая раненых. Сзади раздался выстрел.

Потом, когда среди ночного кошмара раздавался тот страшный выстрел, Георгий вскакивал, не понимая, где он, и трогал свое лицо. Иногда во сне на него неслась обезумевшая от крови раненая лошадь, и он, пытаясь увернуться от нее, метался в кровати. Иногда среди ночи начинал стягивать с себя одежду и искать гнусных насекомых, которые, казалось, до сих пор где-то копошатся. Если он видел во сне изуродованные тельца детей, то не решался снова лечь и заснуть. Самым страшным от войны остались такие видения. Ему хотелось отдохнуть от душевной боли, грязи, вшей – мясорубки этой «священной» войны. Ранения настойчиво напоминали о себе, и долго задерживаться в Москве он не собирался. Свою личную жизнь еще совсем молодой дворянин не планировал форсировать…

* * *

Обозы подъезжали к Москве морозным солнечным