Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

Увидев меня, Яна не удивилась и спокойно кивнула, а когда я сказал: «Отойдем в сторону», нехотя встала; было ясно — говорить со мной — для нее сущая мука.

— Когда еще приедешь? — прохрипел я.

— Не знаю… А ты неплохой парнишка, но больно суетной… И бесчувственный, неласковый… Все вы, москвичи, только и знаете одно… как барабаны. Нет, чтобы подготовить женщину, пригласить в театр…

Простая истина, что каждой женщине нужна прелюдия к любви, до меня дошла позднее и, хотя не сгладила моего мужланства, я все-таки имел ее в виду; до Тольки эта истина тоже дошла, но он посчитал, что достаточно стихов, которые обрушивал на слушательниц, что женщины просто обязаны любить поэта — каждый из нас сделал свой вывод.

На нашей почте только заведующий был профессиональным почтовиком, остальные трое работников (в том числе и я) осваивали специальность по ходу дела, и оформились на почту лишь для того, чтобы находиться поближе к киностудии; то есть мы принимали и отправляли киноленты, но наши души были на съемочных площадках.

Заведующий — отставной военный Иван Иванович, низкорослый (ниже шофера Женьки «коротышки»), с лицом желтого цвета (имел прозвище Желтый карлик), на работе демонстрировал острейшую память и распекал нас за малейшее ротозейство, но после работы частично впадал в крутой склероз: выпьет и забудет, что выпил — домой заглянет и идет в пивную, и после двух-трех кружек пива, забывает обратную дорогу. Впрочем, это не мешало ему встречаться с буфетчицами фабрики Раей и Ритой, сестрами-толстушками, которых мужчины называли «То что надо!» — дорогу к сестрам «карлик» не забывал никогда.

Сестры страшно ревновали Ивана Ивановича и друг о друге говорили гадости: «У нее одна грудь больше другой», «Она на ночь не принимает душ, говорит — утром принимала».

Желтый карлик Иван Иванович был помешан на политике и страшно гордился своим прозвищем, поскольку считал, что все выдающиеся политики маленького роста, и по моим наблюдениям, сам готовился занять властный пост. Когда я появился на почте, он спросил:

— Как ты относишься к политике? Участвуешь в ней или предпочитаешь на все смотреть из окна?

Когда я сказал, что мне не до нее, он укоризненно бросил:

— Где твоя гражданская позиция?

— В заднице! Там же, где и у меня, — выручил меня Сашка Ветров, гладко выбритый блондин с «задумчивой интеллигентностью», который, не ходил, а скользил; он работал упаковщиком (крепил бирки с помощью кувалды и сопутствующих выражений), но его душа витала на сценарных курсах.

Сашка со всеми держался свободно, но панически боялся девушек, пока не снялся в массовке какого-то фильма и не почувствовал себя «актером» — тогда он стал важным, с приятелями разговаривал заносчиво, а девушкам небрежно бросал:

— Ну что, заинтересовать вас, влюбить в себя?

Или:

— Вы еще не влюбились в меня?

Походка его существенно изменилась — он уже не скользил, а вышагивал.

Документацию почты вела Зинаида; ее душа кинозвезды временно витала на Мосфильме, а прицел имела дальний — Голливуд. Зинка (как мы ее звали меж собой) была с «приветом». До почты она училась в театральном училище, но ее отчислили за бездарность (как приняли — непонятно; возможно, за яркую внешность); она, разумеется, говорила, что сама бросила учебу:

— Там одни дураки и ничему научить меня не могут, да и я уже законченная актриса, не хуже Тейлор… У меня есть продюсер, он сделает из меня знаменитость… с утра до вечера носит меня на руках (с утра до вечера она перебирала бумажки на почте; возможно, продюсер таскал ее в выходные) и покупает кокосы. Я ведь уникальная, мне с утра надо обязательно съесть кокос, иначе мозг не работает… Я не могу питаться как обыкновенные люди, есть картошку, хлеб (в обед в столовой лопала все, что и мы, заурядные).

К сожалению, болезнь Зинки прогрессировала; вскоре она доверительно сообщила мне:

— Ночью совсем не сплю, пишу стихи. Лучше Шекспира. Но голова болит.

— Прими снотворное, — простодушно ляпнул я.

Она вспыхнула:

— Как ты смеешь это говорить?! Разве я могу пить какие-то таблетки?! Цвет лица изменится, а я знаменитая актриса, снимаюсь в кино (однажды снялась в массовке). Я в день должна съедать баночку черной икры, выпивать сок.

Через несколько лет мы случайно встретились на улице и она вцепилась в мой рукав.

— Ты не мог бы написать тысячу объявлений и развесить их? Я хочу поменять квартиру, у меня перед окнами высоковольтка и все время болит голова.

— А почему ты сама не напишешь?

Она выпучила глаза и топнула ногой:

— Что ты говоришь?! Кто я и кто ты?! Я великая актриса, обо мне книжки написаны. Мне звонят из Голливуда, предлагают роль, тысячи долларов в день.

В начале лета наша контора приобрела пикап, а поскольку я еще в армии получил водительские права, мне предложили совместить две профессии: почтового агента и шофера — на полставки — естественно, с повышением заработка. Я взошел на вершину своей почтовой карьеры.

Машина была новой, возиться с ней не приходилось. В девять утра я приезжал на Мосфильмовскую, грузил в пикап киноленту, потом заправлялся на бензоколонке у Окружного моста и ехал к вокзалам. Случалось, подкидывал голосующих — сам знал, каково стоять с вытянутой рукой. Денег не брал, говорил: «своих куры не клюют» — было приятно корчить из себя миллионера, ведь иная бабуся и правда думала, что я сказочно богат и катаюсь просто так, для удовольствия.

Особенно я любил катить утром по набережной под деревьями, когда по лобовому стеклу ползли тени от листвы. Частенько перед глазами вставала окраина Казани, поселок среди поля и наш дом, весь в черемухе… Иногда заезжал к тетке, уговаривал ее покататься, но она отказывалась, была уверена — я непременно влечу в аварию.

Мое благополучие на почте продолжалось всего два месяца. По штату на фабрике числилась ставка шофера. Директор фабрики, башковитый мужик, понимал, что один человек, получающий приличные деньги, работает лучше двоих, сидящих на низких окладах, но против предписаний не пошел. На работу приняли шофера, и мой доход понизился. Это обстоятельство омрачило прекрасные летние деньки, но не выбило меня из колеи; главное — я зацепился за Москву (на этот раз крепко), оставалась чепуха — стать в ней своим, а потом и покорить ее. Как режиссер я уже снимал первый фильм — таскал железные ящики с кинолентой и командовал: «Вперед! Только вперед!».

В разгар того лета процветала моя дружба с Юркой, с Юркой Мякушковым, с которым познакомился еще во время поступления во ВГИК и который, как и я, провалился. За прошедшие месяцы я несколько раз звонил ему, мы ходили в Третьяковку и музей имени Пушкина, и обнаружив массу общего, сильно потянулись друг к другу, но в те дни у Юрки был глобальный роман, он постоянно встречал и провожал какую-то «роковую» женщину, постоянно выяснял с ней отношения, нервничал, вечно спешил — потому мы и виделись урывками. А летом Юркин роман закончился, и наша дружба расцвела пышным цветом.

Мы виделись каждый вечер. Заметив, что я еще не очень-то ориентируюсь в центре Москвы, Юрка взял надо мной шефство. Вначале принялся за мой внешний вид: чуть ли не насильно заставил скинуть солдатскую одежду и ботинки. Затем прочитал мне ценную лекцию о теневой стороне столице (в их дворе проживал известный вор), а потом притащил из коридора раскладушку и объявил, что могу у него оставаться, когда вздумается. В благодарность я привез его к себе за город, вытащил все холсты и сказал:

— Забирай все, что нравится.

Юрка жил с матерью на Кировской. Его мать работала бухгалтером, а он подрабатывал курьером в какой-то редакции. У них было две комнаты в коммуналке. Окно Юркиной комнаты выходило во двор — асфальтированный пятак с помойкой, сохнущим бельем, ящиками из-под овощей, голубями, старухами на лавке, мальчишкой паралитиком в каталке и известным вором, который сидел у подъезда и к нему постоянно наведывалась «за консультацией» разная шпана.

По вечерам мы с Юркой пили чай, курили и вели бесконечные разговоры, в основном о том, как все отвратительно в нашем Отечестве; настраивали радиоприемник на «Голос Америки» и сквозь «глушилки» пытались уловить последние сообщения, узнать правду. Юрка еще не отошел от «глобального романа» (роковая женщина сильно потрепала моего друга и его злость перехлестывала через край):

— Мы с тобой родились в стране, где никогда не ценили таланты. Не только мы — многие не могут найти применение своим способностям.

Наши унылые разговоры закончились тем, что мы вновь понесли документы во ВГИК, я с провинциальным упрямством во второй раз, Юрка по привычке, назло здравому смыслу — в четвертый.

— Мы становимся вечными абитуриентами, тупо бьем в одну точку, — сказал я Юрке.