Звезда цесаревны. Борьба у престола - Надежда Ивановна Мердер

её приверженцы. Как ни оплетает князь Иван с отцом и со всеми долгоруковскими клевретами царя, каждую минуту может случиться такое обстоятельство, от которого влияние их может пошатнуться, и тогда к кому же бросится он за поддержкой, как не к тётке? Ближе неё у него никого нет на свете после смерти сестры. Найдутся люди, которые ему о ней напомнят, если только положение временщиков хоть крошечку пошатнётся.

Одна только надежда на подобную случайность и поддерживала обитателей Александровского дворца, но время шло, и ожидания их не сбывались. Царь всё больше и больше привыкал к опеке над собою Долгоруковых, и привязанность его к князю Ивану доходила до того, что он чувствовал себя совершенно несчастным, когда последний оставлял его всё чаще и чаще, чтоб веселиться в обществе взрослой молодёжи, с которой он, разумеется, находил для себя несравненно больше удовольствия, чем с капризным и набалованным мальчиком-царём.

Рассказывали также, что красавица княжна тоже скучала необходимостью развлекать маленького венценосца и, искусно увлекая его опытным кокетством, не переставала оказывать внимание красавцу графу Мелиссино, чем возбуждала ревность царя и бессовестно будила в нём преждевременно чувственность.

О Меншиковых совсем забыли. Самые близкие к ним раньше люди вспоминали о них для того только, чтоб досадовать на них за то, что они не сумели удержаться в силе и дали себя свергнуть.

В ноябре пронёсся слух, что в Лефортовском дворце у царя и в доме Долгоруковых делаются большие приготовления для празднеств, имевших целью показать царю предназначенную ему невесту в ещё более обольстительном виде: никто так не танцевал, как она, никто не умел с таким изящным вкусом одеться, и на бале, как и везде, впрочем, соперниц у неё не было.

Первый бал был назначен в день её именин у её отца, и обойти на него приглашением цесаревну не было никакой возможности. Не могла и цесаревна от этого приглашения отказаться, и домашние её, не без страха и волнения, стали собирать её в Москву.

Сама она так скучала от печальной необходимости расстаться даже на короткое время с близкими сердцу людьми и с обстановкой, в которой забывала всё неприятное на свете, что не скрывала своего раздражения и тяжёлых предчувствий.

— Набаловалась я тут с вами свободой да привольем, противно будет придворному этикету подчиняться, каждое слово обдумывать и сердце своё сдерживать, чтоб ни единым взглядом и движением не выдать себя, — говорила она Лизавете Касимовне в то время, как последняя вынимала из шкапов роскошные робы, а из красивых, обитых бархатом ковчежцев драгоценности, чтоб укладывать их в баулы и важи. — Поди чай, и тебе неохота с женихом расставаться, чтоб в Москву тащиться?

— Что делать, ваше высочество, не так живи, как хочется, а как Бог велит, — возразила Праксина, оправляя длинный белый атласный вышитый разноцветными шелками шлейф, прежде чем уложить его в продолговатую длинную выложенную штофом важу.

— Не Бог, а Долгоруковы! — запальчиво вскричала цесаревна.

Лизавета на это ничего не возражала, и воцарившаяся тишина ничем не нарушалась, кроме шуршания шелка и треска горевших в камине дров.

Лёжа на французской кушетке, вместе с остальной мебелью привезённой из Парижа для её уборной, цесаревна задумчиво смотрела на пылавшие дрова, и, по мере того как мысли одна за другой набегали ей на ум, изменялось и выражение её живого, подвижного лица: из мрачного оно становилось то сосредоточенно-серьёзным, то, постепенно проясняясь, как небо под пробивающимися сквозь тучи лучами солнца, озарялось улыбкой, отражавшейся весёлым лукавым блеском в глазах.

— Молоденек мой племянник, а уж какой кутерьмы в двух женских сердцах понаделал! У одной совсем на всю жизнь любовное счастье разрушил, и другую та же печальная участь ждёт, — проговорила она с усмешкой. — Такая уж, видно, ему судьба на таких невест нападать, которые без ума в других влюблены. Смеялась тогда княжна Катерина над Марьей Меншиковой, что вечно, бывало, с заплаканными глазами являлась на все пиры, что в честь её обручения с царём давали, а теперь, может, и самой придётся слёзы лить по милому сердцу, с которым ей разлучиться придётся, если удастся просватать её за царя... А что, ничего не слыхать про Меншиковых? Как они там в Берёзове поживают? Вспоминает ли княжна Марья то время, когда она в русские императрицы готовилась?

Тон, которым был произнесён этот вопрос, не понравился Праксиной. Ей казалось, что ввиду страшного несчастья, постигшего врага, можно было бы простить ему и пожалеть его. Она была убеждена, что, случись нечто подобное с Долгоруковыми при жизни её мужа, он иначе отнёсся бы к их судьбе. Недаром говорится, что лежачего не бьют... На неё тем более неприятно подействовали слова цесаревны, что она находилась под впечатлением свидания с Ермилычем, который появился в Москве, как всегда нежданно-негаданно, несколько дней тому назад и прямо из Сибири, где виделся с Меншиковыми. О свидании этом было так опасно говорить, что Ветлов, которому старик доверил свою тайну, передал её одной только своей невесте, и оба умилялись перемене, происшедшей в душе гордого и жестокого временщика. Ермилыч собственными глазами видел церковку, которую он, можно сказать, собственными руками строил на скудные средства, скоплённые ценою невероятных лишений из грошей, отпускаемых ему и семье его на содержание, в крошечной избёнке, жить в которой в былое время не согласился бы ни один из его дворовых холопов. Ермилыч с ним говорил, и начитанность бывшего вельможи в Священном писании поразила его столько же, сколько живая его вера и покорность судьбе. Восхищался он также и детьми его.

— Сжалился над ними Господь, посетил их на благо и на спасение их душ! Очистил страданиями их сердца, сделал достойными царствия небесного! — повторял он с восхищением.

Сам Александр Данилович рассказал ему про смерть жены, скончавшейся святою кончиной, благодаря Бога за ниспосланное им испытание. По словам Ермилыча, их там все любят и уважают. А народ там простой и неиспорченный, никакие новшества туда ещё не дошли, да и долго, Бог даст, не дойдут. Людей Меншиковы не чуждаются, и слушать Александра Даниловича весьма назидательно. С Ермилычем он был так искренен и прост, что чистосердечно каялся перед ним в прошлых своих прегрешениях, и сын казнённого Бутягина не вытерпел, чтоб не открыть ему своей души, не сказать, кто он, и не напомнить ему про своего отца.

— И оказалось, что он всё помнит, всех своих жертв, в том числе и батюшку, — рассказывал Бутягин. — Помнит даже и