Вечный сдвиг. Повести и рассказы - Елена Макарова

– Нужна вторая камера, – говорит Фима. – Чтобы снять Бедю в тот момент, когда он смотрит в монитор на себя и свои картины. Какое лицо!

– А ты не хочешь купить сачок?

– Беде?

– Себе.

– Нет, себе я куплю маленькую комнату на огромной крыше. У моря. На двадцатом этаже. Проснулся на восходе, быстро в лифт и  – бултых в воду, – море удовольствия…

– А что насчет особняка в Праге?

– Это я вчера хотел.

Заходит солнце. Мы выруливаем на приморское шоссе, останавливаемся у киоска с мороженым. Фима угощает – пломбир в вафельных стаканчиках.

– Красиво живем, – говорит он. – Мы – маги, нас невозможно купить, нам нет цены.

Фима везет меня на автовокзал. Мне пора домой, ему – на работу. Фима монтирует новостную программу и, садясь в машину, первым делом включает радио. Чтобы знать, на каком мы свете.

Израильское время – три часа дня. Шум, крик, сирена «скорой помощи». Взрыв на автовокзале в Хадере.

– Может не поедешь в Иерусалим?

– При чем тут Иерусалим?

Когда все это кончится…

Чтобы получить деньги на фильм, надо красиво подать историю, для этого достаточно одной страницы на иврите, – сказал Шломо. Мы встретились с ним на остановке 22-го автобуса, перешли дорогу и оказались в обшарпанном министерстве индустрии. В подвале было кафе, без кондиционера. О «чашечке кофе» и речи быть не могло.

Мы поднялись на второй этаж – да, именно сюда мы приходили с Барсуковым. Большой кабинет, секретарша…

– Теперь я сижу в соседнем здании. Но там нет видео. Шломо бродил по коридорам в поисках девушки, которая умеет обращаться со здешним видео. Вот так директор израильского кино! Девушка нашлась, но аппарат оказался неисправным. Показывает то в черно-белом, то в цвете, зато звук есть. Потея, мы пялились в экран, где Бедя учил стариков рисовать, писал картины, говорил, что живет прошлым, выжимает его на палитру, как сок из лимона… Да, именно сюда мы приходили с Барсуковым. Но тогда речь шла об игровом фильме с миллионным бюджетом, а сейчас – о чепуховой сумме, собственно, оплате монтажной и монтажера. У Фимы из-за никчемных моих идей огромный минус в банке.

– Иди к продюсерше Нив, – велел Шломо, – прямо сейчас. Покажи ей это, сделай одну страницу на иврите и принеси мне.

Значит, пронял его Бедя? Да нисколько. В Израиле про каждого старика можно снять кино. Кому это нужно?

– Тогда зачем страница на иврите!?

– Пусть будет, – сказал Шломо, – в худшем случае не помешает, в лучшем – поможет.

Нив, загорелая красотка в белой майке, удивилась просьбе Шломо. Я показала ей «это». Ее вдохновила сцена, где Бедя играет в бридж. Тут есть зацепка, сказала она. Старушка, на фильм о которой она уже три года не может получить ни копейки, тоже играет в бридж. И судьба у нее ого-го. А что если подать на короткометражную серию? Четверо стариков играют в бридж, и разворачиваются истории…

Что-то бухнуло, посыпались стекла.

Нив переключила телевизор с видео на первый канал. Взрыв в центре Иерусалима, на углу Яффо и Кинг-Джордж. В том же кафе, только что заново отстроенном. Я миновала его по пути к Нив.

Машины скорой помощи подъезжают одна за другой, увозят раненых. По скорости оказания медицинской помощи мы на первом месте в мире. Поступают сообщения – в больницу такую-то доставлено столько-то раненых, по предварительной оценке состояние стольких-то оценивается как критическое, стольких-то как тяжелое, стольких-то – средней тяжести… Пока убирают мертвых, главные врачи иерусалимских больниц отчитываются о приеме раненых, имена погибших объявят позже.

Звонит Фима. Прослушал сводку. Позвонил на домашний номер, не отвечает. Где я нахожусь? На Яффо, но не на углу Кинг-Джордж. Слава богу! Нив говорит с сыном, просит его пойти к соседям и ждать ее там. Все дороги перекрыты, выехать она пока не может.

Нив садится за компьютер.

Тот ли сценарий мы пишем?

Возвращаюсь домой с готовой страницей на иврите.

На автобусной остановке стоит молодой человек в кипе.

– Автобусы еще не ходят, – говорю я ему.

– Без тебя знаю, – отвечает он раздраженно. – Безобразие, перекрыли весь центр, это делается специально, для нагнетания паники. На радость врагам.

– Когда-нибудь все это кончится, – говорю я.

– Известно когда, – отвечает он так, словно получил донесение от секретных служб.

– Когда же?

– Когда придет Мессия.

Пожалуй, и этому надо подарить сачок.

Вагон и маленькая тележка

Часы бьются учащенно, словно какой-то псих кромсает время острым ножом. А вот и пятнышко крови в перепонке меж пальцами. Господин Гольц аккуратно стирает его марлей, прислушивается. Часы замедляют ход. Время, время, время…

Две трети сжирает бодрствование, из них восемь часов – служба, два – питание, час – гигиена. Остается пять. Куда их? Укоротить сутки? Массы воспротивятся. Воздух и время мы черпаем из общего котла, потребляем в зависимости от личных желаний и возможностей. Но учитывая, что наш мир – это мир потребления, смешно надеяться на то, что предложение о сокращении суток может пройти на ближайших муниципальных выборах. Суточные выдаются пайками, как в тюрьме, двадцать четыре часа, ни секундой меньше, ни секундой больше.

Господин Гольц сбривает остатки сна отцовской бритвой. Они прилипают к лезвию вместе с мылом и волосиками, и он обтирает лезвие о марлю. Бреется он тщательно, перед увеличительным зеркалом. При этом лицо его в натуральную величину дремлет в зазеркалье, и в мозгу, все еще не пробудившемся, роятся мысли о долголетии – про и контра.

От одеколона пощипывает щеки, господин Гольц пыхтит, как растопленная печь, куда он бросает комочек с волосиками и пеной черт знает каких сновидений. Быстрый рост волос – признак мужественности, – сказала во сне пышная блондинка, разгоряченная его ласками. Выбритый и наодеколоненный сон все еще возбуждал.

Да, на растопку надо добавить полчаса как минимум. И на дорогу с работы домой и обратно. А прачечная, а книжный? Что-то много уходит, может урезать на питание?

Господин Гольц поворачивает зеркало стороной один к одному. Морщины у губ, казавшиеся канавами в увеличительном, превращаются в тонкие борозды. Один к одному он выглядит моложе своих лет. С утра. На работе кожа сминается, сажа дня проникает в поры. Вернувшись домой, он первым делом принимает душ и до утра не выходит на улицу. Не потому, что боится простыть, а потому что делать там нечего.

Выходной костюм из мягкого серого твида, пошитый в незапамятном году, вот уже неделю проветривается на балконе. Господин Гольц грудаст, но не настолько, чтобы носить лифчик. При этом бедра у него узкие, и ногам при ходьбе приходится туго – трутся одна о другую. Но некоторым нравятся мужчины нестандартного сложения.

Он уткнулся носом в штанину, чихнул. Нафталин так и не выветрился. А мы его одеколончиком! Побрызгал и расчихался. Стало быть, не в нафталине дело. Может, само предвкушение новизны щекочет ноздри? Ну и на здоровье тогда, ну и спасибо.

До сих пор, то есть и сейчас, когда он в последний раз осматривает себя в зеркале, время принадлежало ему одному. Теперь он готов разделить его с дамой. Пополам? Нет, к такому дележу он не готов. Но раскошелиться придется. Господин Гольц похлопал себя по левой груди, там, в нагрудном кармане, покоился снимок из брачного журнала. Шесть лет он держал на него подписку, за шесть лет ни одной даме не удалось лечь в прокрустово ложе его фантазий. Или что-то оказывалось избыточным (дети, бывший муж, родинка на внутренней части стопы), или недостающим (среднее медицинское образование, собственный дом и пр.). Но эта фройлен Гутентаг вроде как подходит по всем статьям. Никакая внешность, серая одежда, простые запросы. Такие не воруют время, по карманам не шарят. Но что мы знаем!

Зонт, о котором он с вечера размышлял, брать – не брать, пригодился. Лило как из ведра. Берлин праздновал безвременье воскресного дня. Часы у метро вернули к реальности, а именно к предстоящему свиданию. Как ему преподнести себя? В сжатой форме: столько-то времени получаю, столько-то отдаю, прибавочная стоимость и есть моя выручка.

Кладбище на улице Ошибок сродни нотариальной конторе, где господин Гольц теряет по сорок часов в неделю. Выгородки как каменные плиты, никто ни с кем не разговаривает, и звуки те же, только тут шуршат листья, а там – пакеты с сэндвичами. Могилу матери облепили желтые листья. Приплюсовать уборку на кладбище – как минимум два часа в месяц. А дома? Тоже не учел. Так и все шестнадцать накапает.

Да, даже армия ангелов-хранителей бессильна удержать человека на этом свете, если истекло его время, – думал господин Гольц у могилы матери. Отец его, с длиннющим, как поезд, именем Фридрих-Мария-Карл-Иоханн, пал в польской деревушке. Война – поле казусов, где там подкупишь время! К тому же надо знать польский, знать, каков рейтинг злотых, сколько стоит секунда… Отец пал, мать потеряла дар речи и превратилась в пузатую трехлитровую бутыль с узким горлом. Бутыль со слезами. От одного ее вида леденело сердце. Да будь время даровым, не стал бы он тратиться на разговоры с закупоренной бутылью. Есть занятия поинтересней. Например, заказывать сны. Из обширного меню сновидений на первое выбрать страшный сон, на второе приятный, на десерт, разумеется, сладчайший. Сны в отличие от бодрствования потребляют значительно меньше времени и энергии. Если не просыпаться, можно остаться ребенком. Но, увы, естество наше предназначено к бодрствованию.