Вечный сдвиг. Повести и рассказы - Елена Макарова

Тиле был старомодным, когда он рисовал лес, так у него каждый лист на дереве был тщательно выписан. При этом он горячо поддерживал новомодные увлечения студентов. Его задачей было обучить грамматике. Он говорил: «Теперь, когда вы знаете грамматику и у вас образовался необходимый словарный запас – я вам не нужен, пишите свои стихи сами».

Но как я мог уехать в Прагу? Матери шестьдесят, не оставить же ее одну, да еще и трактир… Нанять работника? К тому же за обучение надо платить. У нас таких денег не было.

В войну трактир взорвали. Русские освобождали Ходонин. Взорвали бомбу на вокзале, прямо рядом с нашим домом. Сгорели все мои картины. С того времени, когда я был молодой и красивый, сохранилась лишь одна акварель, которую я подарил возлюбленной. Всем своим возлюбленным я дарил картины. Так что рисовал я много. Одна из возлюбленных вышла замуж за богатого. Им удалось вывезти в Палестину контейнер с вещами, среди прочего мою акварель и письма. Встретились мы случайно, в 46-м. После стольких лет, да каких лет, целая эпоха – с 1938 по 1945! Они пригласили нас с Ханой в гости. И что мы видим – мой натюрморт с маской. Подумать, уже тогда у меня были маски! Картину я выпросил в обмен на другую. Она предложила и письма забрать. Но я не согласился – негде мне их хранить. У нас была малюсенькая комната… Натюрморт – дело другое.

В 30-х годах я жил и работал в Праге. В издательстве Сынека выпускали подарочную серию классики с офортами. Маленькие книжечки, библиографическая редкость – Достоевский, Мериме, Золя… Нет, Золя не было. Бальзак. Я иллюстрировал «Декамерон», но он так и не вышел, слишком фривольно. Теперь другой мир, а тогда «Декамерон» читали тайком. Сынек знаменит тем, что впервые издал Швейка. С иллюстрациями Лады.

У Лео было прозвище Амантус, согласно греческой мифологии – «любимец женщин». Лео был личностью артистической. Он был поглощен архитектурой и строил всегда что-то из ряда вон выходящее. Например, виллу режиссера Авербуха на Барандове. Помню черный линолеум – нечто футуристическое, лестницу из стекла. Под его началом было два инженера-строителя.

Авербух, еврейский малорослый толстячок, шикарно танцевал. При этом у Лео, как мне кажется, был роман с его женой. В 38-м они уехали в Америку и оттуда выслали Лео приглашение. Но тот ни за что не хотел уезжать из Праги. Ни за что. «Я тут останусь последним евреем. Пусть меня возят в клетке и всем показывают – вот он, последний еврей Праги».

Иногда Лео навещал нас в Ходонине, – день-два, не больше. Характер у него был замечательный. Легкий. Обожал красивые шляпы. Он носил только новомодные, я за ним донашивал. На фотографии я в его шляпе, видишь? Думаю, Лео угождал вкусу жен заказчиков, если те того стоили. У него было множество прекрасных дам.

Мать шведского Лео была студенткой. Тихая, скромная девочка, чешка, он ее соблазнил. Наверное, она рада была поддаться соблазну. Если бы он на ней женился, шведский Лео оказался бы в Терезине. Но этот роман не был закреплен брачными узами, и это большая удача.

Лео любил жизнь, женщины любили его… Лео погиб, а наша мать выжила в Терезине, ей тогда было 78 лет. Лео убили, я стал мизантропом.

В 1940 году группа чешских евреев нелегально отправилась в Братиславу, чтобы оттуда по Дунаю добраться до Черного моря и под панамским флагом уплыть в Палестину.

С тех пор Лео Крамар и искал своего дядюшку Бедю Майера, да не мог найти.

Хана: Мы познакомились в Братиславе. Я тогда была замужем за адвокатом. Собираясь в Палестину, он заявил, что работать по профессии там не будет, пойдет учиться в йешиву. Такая перспектива меня не устраивала. И тут я увидела Бедю. В длинном кожаном пальто, на палубе. Красавец. Он не обратил на меня никакого внимания. Там было столько девушек! Я подошла к нему и сказала: если мне понадобится приятель, я к тебе обращусь.

После восьми месяцев безумного путешествия на кораблях под разными флагами уцелевшие добрались до Хайфы. Но пока они плыли, коварные британцы разработали свой план – отправить непотопляемых жидов на остров Маврикий, в эпицентр тайфунов, в британскую тюрьму.

В эпицентре тайфунов, как и в любом другом месте, надо есть и пить. Пока не снесет – надо как-то существовать. Так вот, на Маврикии прознали, что Бедя – художник. Начальник тюрьмы снабдил его красками и заказал Мону Лизу: выйдет похоже – даст добавку к пайку. Вышло похоже. За свой труд Бедя получил не только хлеб, но и масло. Накормил молодую жену и написал еще ряд шедевров, среди них и «Дама с горностаем».

В августе 1945 года Бедя с Ханой приплыли из Маврикия в Хайфу.

Хана: В 56-м в пригороде Тель-Авива мы открыли детский сад на дому. Детей привозили из города, многие оставались спать у нас. Тогда не было такого изобилия продуктов, и мы завели хозяйство. Куры, яйца… У нас было восемьсот пятьдесят квадратных метров земли. Мы посадили морковь, картофель… Дети хорошо питались. Бедя до четырех малярничал, а после работы уходил с детьми на море. И так из года в год. Недавно мы были у врача, он нас узнал! Был у нас ребенком, помнит сказки, которые я рассказывала. Бедя во дворе построил качели, дом для индейцев и театр. Сцену со ступеньками для публики – соседских детей. Бедя делал кукол, сколько их было – все выбросили… У меня были скромные мечты – дом на природе и трое детей. Своих не было, зато был детский сад! Некоторые дети жили с нами круглый год. Мы пристроили комнату. Беде к тому времени было уже за сорок. Это уже не возраст мечтаний.

Бедя: За сорок – это цуцик! Я и сейчас мечтаю.

Хана: Мечтают в двадцать – двадцать пять лет. Твоей мечтой было жить в еврейской стране и рисовать.

Бедя: Видимо, я не очень старался. Рисовал для себя. Я – человек веселый, так, по крайней мере, меня воспринимают. В дурном настроении могу и ангела смерти рассмешить.

Хана: В дурном настроении ты отправляешься рисовать.

Бедя: Ха-ха, поэтому мои картины никому не нужны. Разве что такому же мизантропу, как я сам. Художник, который думает о покупателе, вынужден работать с оглядкой…

Хана: Но тебе многое удалось!

Бедя: Удалось! Удалось дожить до старости.

Хана: У тебя покупали картины, даже из Южной Африки! Конечно, ты вынужден был работать…

Бедя: Начал с марионеток. Этим делом я увлекся на Маврикии. Столяр выделил мне угол и инструменты. Тот, кто занимался сбытом, обанкротился, все пошло прахом. Потом решил расписывать тарелки. Создать израильский фольклор. Я сделал столько тарелок с ивритскими буквами и узорами… Никто не покупал.

Хана: Потому что ты с утра мечтал о вечере – когда все это кончится и ты сможешь вернуться к картинам.

Бедя: Так я и вернулся! Беру кисть, роняю краску. Много не требовал, много не получил.

Он рисует то, что снится и мнится, театр, в котором лишь маски имеют лица.

Бедя: Мы актеры. Мы думаем, что что-то делаем, на самом деле – играем роль. Мне выпала второстепенная роль, да и ту я не смог сыграть как следует. В моем возрасте уже не делают карьеру. Даже если придет успех – на что он мне? Хвастать пред ангелом смерти? Чтобы преуспеть, надо стараться. Талант – это шестьдесят, ну пятьдесят процентов работы. А я – лентяй. Шут в маске. Я не принимаю эту жизнь всерьез!

Мне снятся яркие сны. В моем возрасте спят немного. Час-другой. Остальное время думают. Мысли – по всему небу. Я расписываю его в разные цвета, ловлю сачком облака. Я все еще ощущаю себя ребенком, который ловит сачком облака. Розовые облака, фиолетовые облака… Сейчас, когда я стою пред вратами рая, я ощущаю полное удовлетворение, сродни эротическому…

В 1999 году на открытии своей выставки в Иерусалимском Театре Бедя сказал: «Я думал устроить последнее шоу в галерее “Эль-Парадизо”, то бишь в раю. Но появилась Лена и сказала: перед тем как ты выставишься в “Эль-Парадизо”, мы покажем твои работы здесь. Что ж, подумал я, спрошу у своих шутов, готовы ли они предстать под очи уважаемой публике. Шуты согласились. И вот мы здесь!»

Девяностопятилетний художник подъезжает к мольберту на коляске. Одна из его последних картин называется «Адамa – Адам – Дам», что в переводе «Земля – Человек – Кровь». На красной земле в белом ореоле фигура мужчины, вверху полоса света и светило. Человек и земля открыты нам, вечность – замаскирована.

«Человек непознаваем, мы ничего не знаем о себе, все наши знания – это миф, мираж, сон. Мы играем роли и носим маски. И все же мне удалось словить несколько настоящих облаков в свой сачок, и я доволен добычей».

У Беди нет денег на краски и холсты, у нас с Фимой – на фильм. При этом Бедя продолжает рисовать, а мы – снимать. В очередной раз уезжая из Герцлии, мы думаем – а будет ли следующий?

– Нужна вторая камера, – говорит Фима. – Чтобы снять Бедю в тот момент, когда он смотрит в монитор на себя и свои картины. Какое лицо!