Скучный декабрь - Макс Акиньшин

тридцать тысяч банок консервов были способны обеспечить беззаботное существование при любом повороте судьбы.

Разгадка же столь таинственного происшествия была проста, как стертый медяк. Три вагона с консервами никогда не покидали консервный завод. Да и существовали ли они? Но это так, частности. Война и прочие беды списывали и не такое. Даром, что времена остановились и разницы между тремя вагонами или еще чем-то не наблюдалось вовсе.

— Да ну вас, пан железнодорожник, — резонно ответил городской голова, — исподнее последнее сняли, а все о пальто переживаете. Порядок вот установят, опять пустят. А обещались к осени.

— Да, кто ж вам обещался то, пан Кулонский?

— Известно кто, большевики обещались, — тот важно указал на последнюю Городскую власть, назначившую его не только председателем исполкома, но еще и почетным комиссаром по делам Городской бедноты. Красный бант на пальто почетного бедняка победно топорщился.

— Те могут, — согласился путеец, но упрямо продолжил, — все одно, пан Юзеф накладет им. Уж потеплеет, так залетают эропланы. Пробомбят тех большевиков, да ничего от них не останется.

— Пробомбят, — равнодушно согласился голова, — ну и пусть. Все одно, панове, власть какая нужна. Без нее никак, факт.

Сидевшие заспорили, какая власть нужна, да и необходима ли она вообще в этих тягучих обстоятельствах. Пан Кропотня, опасавшийся за свою женитьбу, стоял на том, что власть надобна для регистрации отношений и представительства на венчании. Леонард же держался умеренных взглядов, не понимая, чем могла помочь власть. Ведь правды вокруг не наблюдалось, и не было ее ни в старые времена, ни в нынешние. А если это так, то какая тряпка полощется над управой и в какие цвета она выкрашена, по сути, пустяк и чушь. Лишь бы люди были счастливы. Железнодорожник твердо заявлял за поляков.

— Накладут большевикам, поезда пустят, шпалы, опять же, — повторил он и выпил рюмочку. Ему представилось, как сам пан Юзеф жмет ему руку и дарит полувагон шпал. И еще ему сильно захотелось, какой-нибудь медали. При этой мысли он начал тихонько выпытывать у пана Штычки, за что давали медали на войне и сколько в одни руки.

— За разное давали, — жуя картошку, задумчиво произнес флейтист, — тут одного подвига на медаль знаете, пан, сколько надо совершить? Много подвига!

Пожелав, было рассказать про одного пехотинца, который под Пинском, когда все уже бежали, оставался на позиции, Леонард почему-то передумал и замолк, рассматривая в бельмастые окна чайной зиму, медленно танцующую танго. Все равно того пулеметчика было не вернуть, пришло ему на ум, да и медали тот так и не получил, как и те полсотни немцев, что валялись в искромсанных орудийным огнем проволочных. Его закоченевшие руки, черные от грязи и пороха, ласково обнимающие станок пулемета с разорванным осколками кожухом так, как обнимают свою нежную в самых счастливых и радостных моментах, были вовсе не теми руками, в которые вручали медали.

— Так что, пан Штычка? — настоятельно поинтересовался желавший блестящего будущего путеец. Серые и бессмысленные глаза которого поблескивали в полутьме.

— А вам, пан инженер, вовсе не военная медаль положена, — влез в разговор, обладавший тонким слухом городской голова. — А вовсе и по партикуляру. За свершения какие-нибудь. Вот какие у вас свершения?

— Панове! Панове! — заныл расстроенный Кропотня, — давайте уже по поводу говорить. Не то все как обычно. Никакого тебе праздника получается.

— Выпьем! — заявил еле державший голову торговец сеном, — Желаю поздравить пана философа!

На этом разговоры вернулись к истокам и коснулись табачной лавки, счастливой обладательницей которой была женщина с исключительно маленькой ногой. Бабка Вахорова, всегда бывшая натурой практической, предположила, что такая лавка дает хороший доход, особенно если примешивать в получаемый табак спитую заварку и сухой лист.

— Это самое, пан преподаватель, — посоветовала она, высунувшись из своего тулупа как черепаха из панциря, — вы, ежели мешать подумаете, то секите то помельче, не то на вид прознать можно. Могут и по роже дать раза, за такой прейскурант. Вот на Запецеке один мукой торговал, так мешал ее с гипсом, это самое. А один раз до того увлекся, что ему пекарь хлебом по голове приложил. Так случилось у того пана затрясение. И зуб выпал. Вот дерьмище-то было!

Совершая, по приказу архангела Гавриила очередное доброе дело Леонард, прибавил к мудрому совету еще одно соображение: собранную траву и лист сечь лучше всего в колоде, в какой режут капусту. Получалось бы при этом все совсем хорошо, сечка выходила мелкая, такая, что на примесь подходит в самый раз.

Маленький философ от советов плыл в блаженстве, раз, за разом оглашая тосты, строго следовавшие по тексту сообщения. За бальзаковских женщин, за выразительные глаза и нервические натуры по Эбингу. Молчаливый пан Шмуля метался от стойки к столу, попутно заглядывая на кухню, в которой стараниями худенькой жены готовился фантастический декабрьский гусь — пожертвованный вскладчину.

Скучный декабрь, рассматривавший их с улицы, плюнул, наконец, на этих людей, находивших в самых странных и непонятных обстоятельствах время для простых радостей, отбыл по своим многочисленным делам.

Дел тех было великое множество. Забот хватало всем. И ему, носившемуся над белыми горизонтами, и прочим обитателям небес. Между падающего снега, медленно заворачивающегося в сложные узоры, метался архангел Гавриил, помахивая сыплющими искрами крылами. Книга его святейшества полыхала новыми судьбами: жизнью и смертью, везением и глупыми неудачами. Заботы небесной бюрократии быстро прирастали войной и общей сумятицей.

Бились под Карасиным поляки. В мелкой пулеметной дрожи махновских тачанок, щелкали ружейные выстрелы, разбавленные хлесткими выстрелами орудий. Бежали и падали в топкий снег, заметая его полами шинелей, хрипели, выдыхая души, взлетавшие облачками пара в морозном воздухе.

— Стефан Ворона есть здесь? Формуляр тринадцать раздел четвертый заполнил, раб божий? — строго интересовался усталый архангел, попутно сверяясь с вспыхивающей благодатью книжицей. За крыло его уже дергал перепачканный в оттаявшей от взрыва земле изможденный петлюровец, чей отряд попал в засаду под Рожице.

— Нема вже терпиння, пан ангел, — молил он, но его преосвященство досадливо отмахивался, страждущих было много. Застреленных, заколотых штыками и, что редко, казацкими пиками, разорванных осколками, повешенных по случаю, сожженных за просто так. В сторонке ругался на чем свет стоит киевский извозчик Тимофей, преставившийся по случаю древесного спирта, где-то на подъездах к Варшаве.

Все что осталось от родственника швейцара Никодимыча —