Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

все будет ясно, а м. б. меня-то и обманет?! Пока что он очень утешал, склоняясь к инфекции. «Домашний же врач» очень переполошился и поставил мою почку тоже в зависимость, ибо хирургу уже было все обо мне известно, когда пришла. Рано утром вчера звонил мне, чтобы узнать, что и как.

Ну, на все воля Божия. Будь здоров. Оля

26. V.43 г.

Только что вернулась от доктора и «не стала от того умнее», как здесь говорят.

Сегодня у него и речи нет о возможном воспалении. Он предложил завтра утром оперировать грудь, будто бы[84] дело получаса, под местным наркозом. Я ему теперь мало верю, т. к. не могу объяснить себе его оптимизма в воскресенье, а теперь он его будто бы забыл… Опухоль он отдаст на исследование гистолога, — тогда, где же его уверенность в незлокачественности[85]. Ну, увидим. Ничего не поделаешь. Что уж есть, того не изменить мне. После операции обещает отпустить меня тотчас домой. Но, когда я спросила, будет ли резать и под рукой, то сказал, что «ну для этого надо будет лечь в клинику»… Не пойму ничего: собирается что ли все-таки резать после? И тут же сказал: м. б. под рукой само собой пройдет.

Но вот другое: в воскресенье следующее (30.V), едет Фасин муж, совершенно неожиданное получил разрешение. Я в субботу хотела все ей послать, но теперь не знаю, смогу ли все так устроить, как бы хотела, м. б. все-таки нездоровиться будет (* Но я пошлю все, что смогу. Пошлю, хоть Тилли.). Вряд ли смогу завтра рукой работать и писать. И письмо тороплюсь отправить сейчас же, т. к. самим надо являться, а смогу ли я завтра путешествовать.

Ну, всего доброго. Будь здоров.

Помолись. Оля

43

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

2. VI.[1943]

Свет мой, Олюшенька моя дорогая, я так подавлен твоим душевным состоянием, — вместе с тобой в тревоге, понимаю это твое, все твое, все сам не раз переживал — и ско-лько! — за все эти годы, когда болезнь моя вспыхивала, и врачи чуть ли не приговаривали меня… — я-то видел, хоть они и не говорили ясно. Сколько раз грозило мне, — и Бог миловал. Мне больно знать, что ты опять (это же не раз было!) считаешь себя чуть ли не обреченной. Родная, детка моя, не томись, веруй! — тысячи врачей тысячи раз ошибались и будут ошибаться. Как смел ваш уездный врач тебя встревожить?! — это или дурак, или — паникер, нервяк и неуч. Не знает, что во всей болезни главное — самочувствие больного, а он, ничтожный, не имея твердых данных, ошеломил тебя! Не врач, а — ничтожество, полоумный. Всякие бывают опухоли, — особливо у женщин, — а у тебя и особенно, ибо ты вся — необычайна, со всей твоей «физикой» и психикой. Возможно, (я же не доктор и, понятно, могу лишь предполагать!) что и вся «опухоль» — какой-то преходящий воспалительный процесс, — м. б. в области лимфатической системы, — область внутренне-грудная так связана с мышечной! — причем и t° не показатель, может и не проявляться. Очевидно, это как-то сразу проявилось (м. б. даже и на почве нарушения обмена веществ, ненормального питания… (ты, думаю, постилась!)), — теперь всякие опухоли — очень частое явление! Уверяю тебя, ибо знаю случаи. А ты вот слишком много знаешь из медицины и анатомии и, как студенты-медики, проходящие курс терапии, находят у себя тьму всяких (и самых страшных!) заболеваний, так и ты, нервка, чутка и — суеверка милая! — сейчас же за страшное. Где основания? Выводы из слов и жестов врачей?.. Умница, да ты же отлично (когда разумна) опрокинешь сама свои набеглые предположения. Помни и повторяй: «Господь мя пасет и никто же мя лишит»!232 Недавно был случай, переполошили семью — скорей, скорей… резать… (была опухоль в груди у молодой женщины, лет 37–38). Сделали, удачно. И… — после гистологического исследования — нашли совсем не злокачественное. Студент 2–3 курса медик мог бы по одному присутствию подмышечной опухоли найти у себя «признаки» бубонной чумы! Я молюсь за тебя (и на тебя молюсь, Оля!), я болею т_в_о_и_м_ душевным состоянием — и что-то мне говорит _в_н_у_т_р_и, что Господь будет милостив к тебе… — и ко мне! — хоть я-то и недостоин Его Милости. Твои тревоги-боли — _м_о_и_ же! Да… Знаешь, я все эти недели был сам не свой, как и ты была — сама не своя. Были и светлые промежутки, но большей частью я был «не у себя». С 16-го мая я был болен (простуда), и 10 дней валялся дома, потеряв вкус к еде и делу. Недомогание, вроде инфлюенции. И погода была серая, с ветрами. Я привел лишь в некоторый порядок свой литературный багаж, собрал напечатанное, но еще не изданное книгами, и увидал — почти 5 новых книг! (с неоконченными оставленными романами — «Солдаты»233, «Иностранец»234…) Все эти дни твои душевные волнения мне передавались, знаю… — о, тоска какая! —

Сейчас я, несмотря на твое письмо, я куда светлее… Оля, одно верное у нас — Господь, Святое. Ты счастливей меня: о, как трудно мне полной душой молиться! Как я говел…?! Стыдно мне. Теперь скажу тебе, детка: я был так душевно опустошен, что не нашел сил пойти к Светлой Утрене! Да. Так одинок был, так — _о_с_т_а_в_л_е_н. Твои милые ландышки… — одни они светили мне. Я их — 15-го мая — отвез на дачу племянницы235 и там посадил в зАтени. А через день заболел. Я мучился гадким письмом своим, клял себя… — за-чем я так?! Ты права: это дьявол распалил мое дикое воображение. Прости, родимочка Олюша, прости. Чистая, светлая моя, святая… Прости безумца. И не поминай. Я все зачеркнул. Дивлюсь на себя, какой я пламенный и безоглядный, «несущийся» (по Достоевскому)… — до сей поры, до подлинного «склона дней»236. Не укаталась Сивка. А пора бы. Оставим, забудем, гуля моя, голубочка. Я с тобой, чутко, близко, нежно, весь, весь с тобой, — моя непостижимка, — о, какая ты сложная, какая насЫщенная знаемым и незнаемым. Да, ты права: я и до сей поры не постиг _в_с_е_й_ тебя. И потому — срываюсь. А ты снизойди от сложности своей, от _з_а_г_а_д_к_и_ в тебе — к моему подчас восторженному недоумению перед тобой — и прости. Теперь многое отошло, теперь ты — часа сего Оля, и только тревогой твоей пронизан, только и живу — тревогой твоей и твоей надеждой. Надеждой — сильней. Ты _д_о_л_ж_н_а быть, ты _б_у_д_е_ш_ь_ здорова! И ты