Братья - Крис МакКормик

родину через Турцию, и ему нужны документы для перехода границы. А Ками, как он слышал, как раз может ему в этом помочь.

Женщина даже не спросила его, откуда он вообще взялся, как попал в Мерсин. Она ни о чем не спрашивала. То ли из-за своего вольного артистического духа, то ли из-за общей культурной реальности, то ли из-за опасной наивности… Аво не мог сказать определенно. Он восхитился тем, с какой легкостью Ками повернулась и, сделав ему знак следовать за ней, направилась к телефону, попутно объясняя, что в мастерской всегда требуется физическая сила для работы с довольно тяжелыми произведениями искусства, которые то привозят, то забирают заказчики. При этом нужна не просто сила, но еще и аккуратность. К тому же, добавила она, хоть денег много тут не заработать, этого будет вполне достаточно, чтобы пересечь всю страну. Рядом с галереей имеется квартира, которую он может снять наполовину дешевле, чем любую другую в городе. Еще Ками добавила, что будет очень признательна Аво за то, что он сможет помочь ей.

– А вот когда вы заработаете достаточно денег, – закончила она, – я сделаю нужные бумаги.

Согласился бы Аво на это, знай он сразу, что ему придется провести в Мерсине целых два года? Время, как и газ, казалось, приняло форму предоставленного ему сосуда, но эти два года с Ками пролетели куда быстрее, чем те же два года с Терри и уж тем более быстрее часов, проведенных в доме Мартика.

Его работа по большей части была довольно однообразна: погрузка и разгрузка машин, переговоры с недовольными художниками и покупателями. Но Аво гордился тем, что ему удавалось сочетать свою силу и аккуратность при обращении с произведениями искусства (и это, кстати, напомнило наставления Терри о поведении на ринге с соперником). Он восхищался талантами Ками – принесут ей, к примеру, статую кота с отбитым ухом, а через пару недель заказчик забирает свое сокровище с целым ухом – каждая шерстинка на месте. Ему нравилось, как настойчиво она изучала объект реставрации – крутила его так и сяк, чтобы понять все в деталях; как тщательно изучала смысл каждого мазка на картине, едва не прижимаясь лицом к холсту. Он любил просто так поболтать с Ками, отпуская шуточки – например, он утверждал, что у его отца на родине были точно такие же желтые панталоны, как и у танцора на полотне. Все это было довольно глупо, зато заставляло Ками смеяться, отчего в комнате становилось как-то светлее. Она тоже могла пошутить – например, когда Аво сказал, что у него были такие же длинные седые волосы, как у нее, но он сбрил их, она тут же ответила, что подумывает об этом.

Аво общался с посредниками – хорошо одетыми людьми в очках, молодыми и старыми. Они вели себя вежливо, если не сказать – жалостливо, когда спрашивали про шрам, но Аво отвечал, что лучше вернуться к теме искусства. Ему и в самом деле нравилось изучать искусство, хотя в голове все равно мало что оседало. Это, конечно, было связано со странной, непонятной дружбой, которая завязалась у него с Ками, – дружбой временной, что оба знали, но оттого честной и открытой, дружбой, которую нельзя было ни понять, ни объяснить. До этого самым близким его другом в этом смысле был Терри Крилл, только Аво никогда не заговаривал с ним о своих планах на отъезд. И одной из положительных сторон его встречи с Рубеном было то обстоятельство, что он был избавлен от необходимости прощаться с Терри.

Хотя Ками ни разу не задавала ему вопросов о его прошлом, через несколько месяцев они знали друг о друге все. Ками подробно, ничего не утаивая, рассказала историю о своих отношениях с тем самым греком, с которым Аво познакомился на «Мудреце», а Аво, в свою очередь, поведал ей о смерти своих родителей и еще много историй: о похождениях с Терри Криллом в Америке, о Гиле, а главное, о Мине – причине его желания вернуться домой.

Однажды во время работы по оформлению очередной выставки Ками вдруг присела на ступеньку и сказала:

– Ты-то еще молод, а вот я дожила до тех лет, что уже не могу не думать о том наследии, которое оставлю после себя. Это горько и слишком сентиментально, но это так. Никак не могу отделаться от этих мыслей.

– Но ты даешь художникам пространство для самовыражения, – отважился сказать Аво.

Ками буркнула что-то одобряющее, но тут же отвернулась от него и снова принялась за работу, показав, что разговор на эту тему завершен.

С тех пор Аво постоянно ломал себе голову над вопросом – как правильно нужно было ей ответить? Он сразу заскучал по Мине, наследие которой было связано с ним, а его – с нею. Наследие имеет общую с другими природу, рассуждал он, а поскольку Ками была неразрывно связана с художниками, то он и дал ей такой ответ.

Возможно, Ками и сама понимала суть проблемы, потому что стала говорить исключительно о своей матери. Матери было около восьмидесяти лет, и жила она в доме в апельсиновой роще, что в двадцати километрах от Мерсина. Но при этом, несмотря на такое смешное расстояние, мать и дочь могли не видеться годами.

– Наверное, следует съездить повидаться с нею, – повторяла Ками.

Когда она спросила Аво, думает ли он, невзирая на молодость, о своем наследии, напрашивавшийся ответ смутил его. Тем не менее, к его собственному удивлению, он не захотел лгать и, не скрываясь, вывел на свет тот образ самого себя, о котором давно уже забыл и в который некогда верил.

– Знаешь, – сказал он, – я всегда хотел быть поэтом.

– Мне кажется, ты был бы великим поэтом, – ответила Ками.

– Правда?

– Ты объездил мир. Разве в путешествиях ты не собирал материал?

Вскоре после этого разговора некий коллекционер привел в галерею своего сына-подростка, который хотел познакомиться с «поэтом». У мальчика было несколько публикаций в школьном литературном журнале, и он попросил Аво разрешения ознакомиться с его работами. Аво посмотрел на первого всамделишного поэта, которого когда-либо видел, и сказал что-то вроде: «Конечно, конечно».

– Мне показалось, он едва не сломал тебе мозг, – потом пошутила Ками.

И все-таки, как быстро летели эти годы? Поразному. Иногда тянулись, иногда летели. Он испытывал боль, но отнюдь не душевную. В свое время он повредил себе плечо – дело было в Толедо, а потом еще в Ньюарке, – и теперь сустав норовил выскочить из суставной сумки,