Казанова - Ален Бюизин

С другой стороны, трудно преуменьшить собственно профессиональную роль речей Казановы, которые зачастую, вкупе с его блестящей внешностью, были для него если не единственным, то главным средством добиться признания, подать себя аристократам и сильным мира сего, перед которыми он расстилался, хотя и не опускаясь до унижения, лести и мольб. Едва получив приглашение в салон или на банкет, Казанова хотел привлечь к себе всеобщее внимание, снискать благосклонность присутствующих. А как этого добиться? Только оказавшись в центре любого собрания благодаря своим талантам рассказчика и природному пылу! Важно блистать. Паразит должен развлекать; гость расплачивается за приглашение своей беседой. Казанова всегда был чудесным оратором, как то доказывает его рано проявившийся дар к проповедям, и прекрасным рассказчиком. Он любит рассказывать, в том числе о себе. Его рассказы не раз будут служить ему паспортом и рекомендательным письмом, чтобы проникнуть в самые замкнутые круги. Речь идет о том, чтобы снискать себе дружбу и покровительство. Вот почему ораторские неудачи, которые не преминут подчеркнуть «насмешники», столь тягостны для него: они еще более расшатывают его положение в обществе, и без того весьма непрочное. Любое выступление направлено на господство над другими. Нужно раздавить соперников, что доказывает поразительная частота поединков.

В этом плане весьма поучительна его первая встреча с Вольтером, которым он восхищается, – 6 июля 1760 года в Ферне. Учитель, учеником которого Казанова, по его словам, считал себя с двадцати лет, с самого же начала встречи застал его врасплох одним из тех остроумных выпадов, секретом которых обладал. Казанова понял, что отвратительно угодливые шутники уже на стороне Вольтера, который уверен, что выиграет, если они объявят, что за него. Конечно, он этого ожидал, но все-таки… Сразу же их диалог, бурный натиск блестящих реплик, учтивых и вместе с тем резких, превращается в столкновение: слышится звон от скрещивающихся острот, и Казанова, который отнюдь не глуп, понимает, что рискует быстро проиграть в эту игру, тем более что не может противопоставить ничего существенного Вольтеру, расспрашивающему о его литературных произведениях. У него сильный противник. Ему нужно немедленно перейти на другое поле, сделать ставку на свое «итальянство» и страсть к Ариосто, которого французский философ принизил в пользу Тассо. И тут не повезло: Вольтер не задумываясь пускается в великолепную декламацию, читая наизусть «два больших отрывка из тридцать четвертой и тридцать пятой песни этого божественного поэта, где говорится о разговоре Астольфа с апостолом Иоанном, не пропустив ни одной строчки, не произнеся ни единого слова с ошибкой в ударении; он раскрыл мне красоты этих стихов, рассуждая, как воистину великий человек. Нельзя было ожидать чего-то более возвышенного ото всех итальянских комментаторов» (II, 405). Ни малейшей ошибки, к великому сожалению Казановы. Аплодисменты восторженных гостей, хоть и не понимающих ни слова по-итальянски. Ранен, убит! Казанова потерпел поражение на всех фронтах. Ему бы сложить оружие и выйти из борьбы, однако он не хочет признать себя побежденным так быстро; он отваживается возобновить состязание, в свою очередь продекламировав стансы из «Неистового Роланда» с подходящим, по его мнению, выражением. Теперь уже Казанову поздравляет, благодарит и обнимает Вольтер, который просит его остаться в Женеве, чтобы увидеться с ним в последующие дни. На следующий день – вторая встреча: вчерашний бой, по всей очевидности, не прошел бесследно, ибо оба великих человека больше не находят общего языка, ни по поводу венецианского правительства, ни касательно итальянской литературы, ни относительно Тассони, автора поэмы «Похищенное ведро», – в общем, ни в чем. Их отношения становятся все напряженнее. Казанова не может удержаться от мысли, что его знаменитый собеседник одерживает слишком много успехов, и чересчур легко, при дворе своих слушателей. На следующий день, в полдень, Вольтер не появляется, но около пяти часов они снова встречаются и говорят о том, о сем – в общем, короткое перемирие. Через день – новая встреча. Все портится. Учитель, «насмешливый и язвительный», жалуется на то, что потерял четыре часа, читая глупости Мерлина Кокаи: Казанова преподнес ему экземпляр самого знаменитого из его произведений – «Бальдус», называемое также «Макарония», поскольку оно написано макароническим стихом. Слово за слово, дискуссия переросла в ссору и взаимные обвинения в невежестве в области стихосложения. Оттуда перешли к политике и религии, которые разделили и противопоставили их друг другу еще больше: Казанова утверждал о необходимости предрассудков, которых Вольтер терпеть не мог. По счастью, разговор коснулся знаменитого Аллера, известного физиолога, врача и анатома, с которым Казанова только что повстречался в Роше и которого Вольтер поспешил объявить великим человеком. Казанова сожалел о том, что Аллер, со своей стороны, не отдает должного Вольтеру и не столь справедлив, как он. «Вполне возможно, что мы оба ошибаемся» (II, 423), – заключил Вольтер изящным пируэтом.

Какое же впечатление в целом вынес Казанова из этих различных встреч, все менее дружественных и все более нервных и напряженных?[91] «Я ушел, вполне довольный тем, что урезонил этого атлета, однако у меня осталась на него досада, заставившая меня десять лет кряду критиковать все, что я читал старого и нового из произведений этого великого человека. Сегодня я в этом раскаиваюсь, и все-таки, читая свои публикации против него, нахожу, что был справедлив в своих осуждениях. Мне следовало молчать, уважать его и сомневаться в своих суждениях. Мне следовало подумать о том, что, не будь насмешек, из-за которых он мне не понравился на третий день, он показался бы мне превосходным во всем. Одно это соображение должно было призвать меня к молчанию, но разгневанный человек всегда считает, что прав. Потомки, читая меня, отнесут меня к числу Зоилов, а ничтожная репарация, которую я приношу ему сегодня, возможно, останется непрочитанной» (II, 424). В «Опровержении “Истории Венецианского государства”, написанной Амело де ла Уссе» (1769) и в «Избранном из книг “Похвалы” Вольтеру из разных авторов» Казанова нападает на Вольтера, стремясь, однако, уточнить в первом из этих произведений, что действует отнюдь не из злопамятства или личной вражды: «Господин Мари-Франсуа Аруэ де Вольтер никогда не оскорблял меня ни словом, ни действием; и Европа может быть уверена, что, если бы у меня были личные причины жаловаться на него и если бы он подверг меня какому-либо поношению, я с великой радостию бы простил ему и никогда не написал бы того, что написал, опасаясь, что свет скажет, будто, руководимый подлой и низкой местью, я писал под диктовку своей страсти. Г. де Вольтер принял меня очень почетно, когда г. де Виллар-Шандье представил меня ему; и именно потому, что мне не приходится на него жаловаться, я решил, что могу открыто высказать свои чувства, уверенный в том, что критики не смогут опереться на мою досаду, чтобы назвать меня писателем, вдохновляемым жаждой мести, а не служащим единственно истине, как должно».

Такая настойчивость странно напоминает самоопровержение. В самом деле, мне кажется, что Казанова, явившийся к Вольтеру, чтобы себя показать, поговорить и покрасоваться, как обычно, несколько утратил свой пыл и был разочарован приемом французского философа. В кои-то веки не он блистал ярче всех, срывая похвалы. Хотя Ш. Тома утверждает, что, судя по поспешности, с какой он записал все три разговора, «посещение Фернэ понравилось Казанове», поскольку «удовлетворило его любовь к слову-спектаклю, придворному представлению и ораторскому состязанию», в этом можно законно усомниться, глядя, как он впоследствии взъелся на Вольтера. Эдуард Мейниаль полагает, что прием, оказанный Вольтером Казанове, не был для него лестным: он очутился перед аудиторией, преданной делу мыслителя, к тому же провинился в том, что не стал курить фимиам кумиру. Более того, между 1760 и 1765 годами из-за состояния здоровья Вольтера приемы были ему в тягость, особенно если они затягивались, и возможно, его раздражало упрямство гостя, который как будто этого не понимал. «Он был слишком занят собой, своими позами, своими речами, эффектом, который должен был произвести, чтобы проявить ожидаемую чуткость. Он хотел понравиться и не понравился, не сумев забыть о себе, когда нужно». Он вел себя так, как будто Вольтер был его собратом, тогда как сам он почти ничего не написал, и можно быть уверенным, что Вольтер сумел обозначить дистанцию между собой и этим нахалом, принимавшим себя за равного ему. Кстати, вот что отметил Вольтер по поводу Казановы в письме к Тирио от 7 июля 1760 года: «У нас тут один забавник, который вполне мог бы сочинить нечто вроде “Похищенного ведра” и описать врагов разума во всем избытке их нахальства. Возможно, мой забавник напишет веселую поэму на сюжет, который таковым не кажется». Шесть небрежных и слегка презрительных строчек – только и всего.