Серебряный город мечты - Регина Рауэр

детально, изучить, как и его тонкий шрам у правой брови, который остался от качелей, что прилетели ему когда-то из-за меня.

— И это, а не обещанная бомба — единственная причина, по которой я даю добро.

— С-спасибо, — я произношу прерывисто.

Чувствую себя должной.

Неблагодарной.

Потому что в качестве благодарности он хочет не «спасибо», я знаю, читаю в голубых глазах… европейца[1].

Строчка из Гумилёва, глядя в голубые глаза Любоша, всплывает сама, заканчивает мысль про лучшего друга, будто бы намекает.

Что конец плохой.

— У меня в пять встреча в музее игрушек и после ещё с историком. Хочу узнать про куклу и Рудгардов что-то помимо легенд, — я выговариваю, заполняю тишину, не думаю о том, что его взгляд на моих губах.

И что на столе я уже почти сижу.

…как мертвая смоковница

у которой листья облетели…

— Я могу забронировать на вечер столик в «Славии». Пойдем? Расскажешь, что удастся узнать о твоих Рудгардах.

— Не думаю, что… что будут силы на ресторан.

— Конечно, — Любош соглашается, усмехается криво. — Он здесь?

— Нет.

— Но ты все равно не пойдешь.

— Любош, я…

— Посмотри статью по Бабораку, — он перебивает, трет, отступая, колючий подбородок, а я наконец выдыхаю, слушаю его подчеркнуто безразличный деловой тон. — Она в самом деле дерьмо. Переделай, а потом езжай в свои музеи, занимайся куклами, родами, городами.

— Хорошо.

Просто отлично.

Пусть со статьей я и вожусь до полпятого, отмахиваюсь от кофе, пить который где-то в обед зовет Люси. Её интерес и к ссоре, и к нашему с Любошем долгому разговору за закрытыми дверями читается даже во вздернутом носе и едва заметных веснушках. И разочарование, когда я невнятно мычу и отрицательно мотаю головой, тоже чувствуется.

Плевать.

Первоисточник для сплетен не требуется.

Они и так неплохо ходят и обрастают достоверными подробностями, поэтому к лестнице я сворачиваю и кричу всем «пока» под заинтересованные и оценивающие взгляды.

Явное осуждение старой Адель, что бессменным корректором числится ещё, кажется, с тех времен, когда Чехия была Чехословакией, а в самом здании вместо «Dandy» заседал «Народный вестник».

— …я ненужно-скучная любовница, словно вещь, я брошена в Марселе… — я, соскакивая по ступеням в такт каждому слову, бормочу их себе под нос, давлюсь каким-то злым необъяснимым весельем. — …я пляшу пред пьяными матросами, и они, смеясь, владеют мною…

Кто-то, проходя мимо, отшатывается.

И, наверное, можно радоваться, что говорю я на русском, непонятно для большинства, кои окончательно сумасшедшей поэтому не сочтут. Вот только вместо радости, бросив рюкзак на соседнее сидение «Купера», я начинаю, как пластинка, которую заело, заново:

— На таинственном озере Чад, посреди вековых баобабов…

Я опаздываю на десять минут, сыплю извинения под наигранное ворчание Наталки, принимаю без возражений её предложение и на кофе, и на экскурсию по музею, на которую она меня зазывала ещё вечность назад, а я все не могла дойти.

Дошла из-за новой статьи для «Dandy».

— …не могу поверить, что знакома лично с гением журналистики, — она хохочет и густо накрашенные глаза к потолку возводит, держит каким-то образом двумя руками миниатюрную фарфоровую чашку, что, соответствуя музею, глядится игрушечной. — Про ювелирный дом был полный отпад!

— Если ты мне поможешь, то будет ещё больший отпад.

— Не спрашивай, я сразу вся твоя! — Наталка прикладывает руку к объемному бюсту.

Встряхивает мелкими кудрями.

От чего на пани Катаржину, что Наталке бабушкой двоюродной приходится, становится поразительно похожа, и как музейный эксперт Наталья Богдалова будет выглядеть спустя дцать лет, я могу представить легко.

И мою серебряно-восковую Альжбету она у меня отвоевывает, забирает, обиженно восклицая со знакомой интонацией пани Богдаловой про доверие, до послезавтра.

Ибо для ответа ей точно нужно двадцать четыре часа и, скорее всего, ей нужно авторитетное мнение Луки, что пока ещё не святой, но близкий к этому идиот.

— Я хочу свадьбу в соборе Вита, а ему все равно. Согласный на все идиот, — жениха Наталка приговаривает безоговорочно, стучит, застыв у длинного книжного стеллажа, по кончику длинного носа. — Твоя Эльза не соврала, в каком-то старом пылесборнике я видела про серебряных кукол. Почему нельзя оцифровать всё?! Я что, прошу многого?

— Нет, — я улыбаюсь.

Наконец-то согреваюсь, грея о ещё горячую нормальную кружку руки, вслушиваюсь в азартное бормотание Наталки, что, вытащив один из пылесборников и сдвинув очки на волосы, водит пальцем по страницам распахнутой книги.

Тараторит попеременно о свадебных хлопотах, проблемах музея и кукле:

— …не то, не то… а голубей, представляешь? Он не хочет голубей… и тут не о том… никакого прогресса, наша заведующая говорит… вот, кажется… и приглашения, мы имеем разное понимание о шрифтах… ага! Вот же! Точно… «Пупетье, за карету с четырьмя колесами, золоченую превосходным золотом, с двумя лошадьми, с настоящими гривами… за даму сидящую в этой карете, тела серебряного, навощенные руки и ноги, а кроме того голова, одетую в платье из золотой ткани, расстегнутое спереди, облицованное малиново-пурпурным бархатом…». Смотри сама, копия записки от 1553 года. Некто… интересно кто?… прислал заказ в Прагу знаменитому пупетье того времени, Викторину Йистабницкому. Описание тела, как у твоей. Одежда другая, но если по легенде целый город…

Её голос убаюкивает.

Размаривает от тепла и еды, поскольку к кофе были старомодные, как выразилась Наталка, бутерброды с ветчиной, сыром и всем необходимым для настоящих старомодных бутербродов. Голод, глядя на эти самые бутерброды, я почувствовала дикий, свело предательски заурчавший желудок.

И разговор мы начали, жуя и обжигаясь кофе, поскольку Наталка торжественно объявила, что была с утра в Культуре, как она возвеличила министерство, а потому тоже ни черта ещё «не жрала и не хомячила».

Пани Катаржина, определенно, была бы в ужасе.

Приличные панны так не говорят.

И не едят.

И тем более не засыпают они во время разговора, забравшись в кресло с ногами, но… я точно не приличная, и из поистине гуталинового омута сна выдергивает телефонный звонок и Наталка, которая тормошит и телефон протягивает.

Высвечивается на экране незнакомый номер, и что от меня хотят я долго не могу понять. Выпрямляюсь, стряхивая накинутый Наталкой плед, когда всё ж понимаю, отвечаю торопливо.

— Так вы подъедете, пани Кветослава?

— Да, — я киваю.

Пусть и не видят, тру глаза, чтобы они точно разлепились и рюкзак отыскать получилось. И, зажимая телефон между ухом и плечом, тяжелые кроссы я шнурую, показываю жестами удивленной Наталке, что бежать мне надо.

Срочно.

— Я буду через полчаса, — я обещаю торопливо, подхватываю замеченный на полу рюкзак, заканчиваю, сбиваясь. — Спасибо, что позвонили.

Напомнили.

Ибо я воистину Стрекоза.

— Что случилось?

— Фанчи