Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

под номером двадцать, и когда четвертого февраля ты сделала первую попытку, с Клиффом, с младенцем Иисусом, в числе четыре скрывалась двойка, дважды два, и это произошло в 2000 году, так что опять вышло двадцать, поэтому ты никогда не чувствовала себя хорошо, когда приближался твой день рождения, когда на календаре в туалете начинался апрель, и на листе было написано твое имя, как будто твой отец боялся, что забудет про него, а ты боялась, потому что не знала, каким станет твое следующее преступление; и когда ты родилась, был самый холодный день апреля, было так холодно, что трещал воздух, и не только Гитлер родился в тот день, но и Луи Наполеон, а в 1999 году два студента расстреляли двенадцать одноклассников и учителя в школе Колумбайн в Соединенных Штатах, и ты иногда боялась, что тоже станешь школьным стрелком, не в начальной школе, конечно же нет, но в средней школе, где ты возьмешь на мушку всех хулиганов, пока они не станут умолять о пощаде; в 2003 году твой день рождения пришелся на Пасху, когда вновь умирал Иисус, и обычно ты находила странным, что это случается каждый год, но в тот раз это было прямо-таки поразительно, и когда ты задувала двенадцать свечей на торте, ты задувала жизнь Иисуса, хотя к этому времени ты уже знала, что он воскреснет, что у него множество жизней, и игра никогда не заканчивается, и тебя это успокаивало, ты сказала, что каждый в своей жизни несколько раз переживал распятие, как и воскресение, что иногда ты могла погрузиться в ночь и думать, что никогда уже не проснешься, и ты ложилась так, словно тебя должны отпевать; что в первый раз ты захотела умереть в шестом классе: ты посмотрела на свой любимый свитер с русалкой Ариэль и внезапно поняла, что слишком взрослая для него, и свитер сразу начал чесаться, и ты весь день униженно скрещивала руки на груди и потом никогда не надевала его, ты все больше и больше теряла в себе ребенка – даже если на тебе не было диснеевского свитера, тебе было стыдно за себя: за тело, которое все росло и росло и которое, как плющ, нельзя было остановить, и ты каждый день покидала Деревню, чтобы поехать в среднюю школу в нескольких деревнях отсюда, где ты, помимо прочего, узнала, как нужно прокладывать улицу, хотя все дороги, по которым ты ходила, в основном состояли из песка и грязи, и как только ты выезжала на велосипеде из Деревни, ты теряла этого ребенка, который все еще хотел играть, строить шалаши и замки из лего, ты становилась Аврил Лавин или Карлой Бруни, расправляла плечи и стирала комочки туши с уголков глаз; и мы сели на скамейку у черной воды, ты подняла свою ночную рубашку и с улыбкой сказала: «Началось». Я посветил мобильным телефоном, твоя грудь все еще была бледной и плоской, но я сказал, что и правда кое-что увидел, и поцеловал розовые сосочки, я взял их в рот и пососал, а ты хихикнула и ссутулилась от щекотки, а я продолжал целовать тебя, пока ты говорила о своем любимом свитере и катастрофе, как ты отмылась в душе после обрушения башен, а затем как обычно пошла в школу, и учитель с серьезным взглядом рассказал о том, что произошло, что это означало для мира, что вы должны все вместе помолиться за жертв, и в конце урока ты написала записку: «Я самолет, я преступник». Ты отдала ее учителю, и он прочитал ее, но не понял, он сказал, что преступление всегда ищет пустое тело, а ты была полна прелести, и ты хотела возразить, что ты настолько пустая, что все слова, твои собственные или чужие, эхом отдаются внутри, вот почему перед сном тебе приходилось вспоминать весь день – в тебе еще звучали громкие отзвуки, ты была полой как хот-дог из магазина Hema, из которого выели всю сосиску, и ты поехала домой по Роуквех, через Деревню, которая одновременно наполняла тебя любовью и вселяла страх, где тебя как девушку могли украсть в любой момент, словно новенький велосипед, и никогда не вернуть, где за десятками окон самолеты влетали в здания снова и снова, и ты слышала сирены и крики людей в своей голове в течение нескольких дней, преподобный молился за Нью-Йорк, а тебе во время службы хотелось вскочить и закричать, что это твоя вина: ты бы показала раны от осколков стекла, ты бы сказала, что тебя никто не угонял, ты сделала это не по чьей-то воле, а по своей собственной, ты бы встала на колени посреди прохода, пока тебя бы не арестовали; но ты этого не сделала, не встала во время безмолвной молитвы, ты слишком сильно навредила бы этим своему отцу, он был дьяконом, а одна из обязанностей дьякона заключалась в том, чтобы направлять своих детей к добру, это было у Тимофея, ему пришлось бы уйти в отставку, а все знают, что если человеку приходится уйти в отставку, ему легче пасть жертвой дьявола, а ты не хотела, чтобы это было на твоей совести, поэтому ты промолчала, хотя и написала по записке Богу и дьяволу: одну ты положила в правую щель почтового ящика, потому что знала наверняка, что Он живет в Деревне, как ты подозревала, на Бабилонстэйх[53], где стоял рекламный щит с пахтой Campina, ты думала, что название улицы и реклама на ней Ему подходят, потому что все хорошие парни в твоем классе пили пахту, а все плохие – полуобезжиренное или цельное молоко; кроме того, луг, прилегающий к этому переулку, зимой заливал конькобежный клуб и использовал его как каток, и ты была уверена, что вечером, когда наступало время продвинутых спортсменов, Бог выписывал там пируэты вместе с могильщиками, и они обсуждали, для кого предназначается следующая дыра в земле – записку дьяволу ты бросила в щель для остальных писем; я посадил тебя на колени и спросил, что ты там написала, и ты ответила: «Богу я задавала вопросы, а дьяволу давала ответы». Я слегка кивнул, хотя и не понял, о чем ты, и мягко спросил, знаешь ли ты, что не имеешь никакого отношения к терактам 11 сентября, что это невозможно, моя дорогая, ты не была жестокой, и я увидел, как затуманились твои глаза, маленькое тело застыло в моих руках, словно жвачное животное, которое несколько дней пролежало мертвым в стойле, ты залепетала, что