Арена - Никки Каллен

— Ты кого из них любишь больше? — неожиданно спросил Снег однажды.

— Бабушку. Привычно.

— А её? Маму?

— Не знаю.

— Ага. Неделю назад ты бы сказал «нет».

— Она… она красивая. Я прихожу со школы — а она в моей комнате, все время разная: то вся в чёрном, в длинных перчатках, с мундштуком, бледная, со скулами, Марлен Дитрих такая, в пьесе Агаты Кристи, а то в красном с перьями, с золотом, в чулках сетчатых, «Мулен Руж», мечта бизнесмена, поёт из «Весёлой вдовы»; знаешь, она свободно говорит на польском, на чешском и на болгарском? Она рассказывает мне о мире — какой он огромный. Ест все время сладкое. А ещё она знакома с Кайлом Маклахланом.

— Ты гонишь?

— Нет, правда. Она сказала, что он очень хороший человек, очень красивый, элегантный до безумия — в стиле гангстерских фильмов: чёрные гладкие волосы, чёрные глаза, белая рубашка, платочек, сверкающие ботинки… Иногда кажется — я бы с ней уехал. Стал бы сценаристом или драматургом, осел бы на юге, пил бы водку со льдом, смотрел на лунный пляж…

— Здорово. А мне с вами можно?

— Можно. Только она не уедет: она словно болеет чем-то и вернулась выздоравливать…

— Или умирать?

— Ох, сдохнуть можно, Снег. Как же они меня достали.

В воскресенье Макс собрался в церковь: надел светлый свитер со снежинками, светлые джинсы и только сел к ботинкам, к шнуркам, как спустилась бабушка, вся при параде, словно в прежние времена, когда он был совсем маленьким: в белой шляпке с вуалью, в белом пальто, серебристом шарфе; и вдруг вышла Марианна — она пила кофе на кухне, сама готовила, здорово причём, Макс пил с удовольствием: много-много сливок и тёртый горький шоколад; «вы в церковь?! — воскликнула она; — подождите меня, я тоже, я за пару секунд»; Макс ответил: «конечно», но бабушка закричала: «нет!» — стукнула кулаком в белой перчатке по перилам; «почему?» «ты само проклятие, ты ещё спрашиваешь?»; и тут Марианна села на ступеньки и разрыдалась. Обычно она держалась, на всех скандалах, Макс думал: значит, что-то неправда, она сама не верит, знает, это всего лишь роль; а сейчас эта незнакомая, так пугавшая духами, внезапностью появления, последствиями, словами, как кайенский перец, женщина сидела и плакала — совсем как девчонка из нашего класса, рыжеволосая, в золотых веснушках, из бедной семьи; растянутые колготки, ношеные юбки, после старших сестёр; её вечно обижают, толкают, портят вещи, и она часто плачет; только у неё есть два старших брата: один в армии, другой уже вернулся и пришёл разбираться в класс, так отделал Петера, что теперь эта девчонка словно в вакууме, отверженная, — вот так сидит и плачет Марианна, будто у неё раскидали тетрадки по всему коридору школьному и никто слова ей не сказал.

— Бабушка, ты чего?

Он сел рядом с Марианной и обнял её, трясущиеся ломкие плечи, совсем девчачьи, под белым шёлком — ветки под снегом. Бабушка тяжело задышала, покраснела, сняла шляпу.

— Макс, ты предатель, ты невежа. Ничего не знаешь — а может, я права? Этой женщине нельзя в церковь, для неё ничего нет святого, она… она… спроси её о своём отце.

Воздух словно замёрз, словно от колдовства. Марианна замерла, сердце её перестало биться. Макс почувствовал, как мёрзнут его щёки — будто резко поднялся на высоту, под ногами реки и горы.

— Знать я не хочу ваши тайны, — сказал он ровно, — у меня своих полно. Уже ничего не изменится, как вы не поймёте? Я не изменюсь. Но в Церковь тоже не пойду, и вообще — мне уже давно надоело туда ходить. Захочу — вернусь. Знаю, что просто так Бог меня не оставит.

И ушёл. В свою красную, золотую комнату, лёг на кровать, стал смотреть в балдахин, потом уснул, а проснулся — было поздно; в окно светила луна — он не приготовил ужина; а в доме было тихо; «ох, — подумал Макс, — нехорошо, при чём тут Бог и при чем тут бабушка?» Встал, постучался к ней в комнату; «войдите», — тихо ответила она; сидела и вышивала; «бабушка, прости», — упал на коленки, уткнулся ей в юбку; бабушка погладила его по волосам, по щеке — Макс почувствовал, какие у нее тёплые, мягкие руки, словно трава в середине лета. «Ты и вправду не будешь больше в церковь ходить?» «не знаю, разве это так важно?» «не знаю»; и они сидели, молчали, Макс думал: «где-то идёт снег, сверкающий, как бриллианты, и под ним кружится Дэнми, мой прекрасный маленький принц…»

— Я так скучаю по тебе, — сказала бабушка, — по тому, как ты катаешься на велосипеде с книжкой по высшей математике, и не падаешь, и твои волосы сверкают в солнечном свете. Я скучаю по тебе маленькому. А теперь ты молодой.

— Что это значит? Что я теперь не с тобой?

— Не со мной.

— А ты боишься одиночества? Хочешь, я останусь с тобой навсегда и пойду на следующей неделе в церковь, чтобы ты больше не грустила?

— Я боюсь… ах, я боюсь, что разрешу тебе это — и погублю твою жизнь. Марианна права: я слишком привязываю к себе людей и не могу их отпустить, не могу простить им того, что они взрослеют, видят, что мир — не только замок. Ты ещё не хочешь уехать, не хочешь влюбиться?

Макс улыбнулся: бабушка показалась ему прекрасной, как Мадонна с картины Рафаэля, ослепительная королева босиком.

Ночью ему снился сон; Макс понял, что этот сон — вся правда: во сне Марианна была такой милой и маленькой, и очень красивой, а Макс — кем-то другим, высоким, и взрослым, и очень красивым, потому что, когда он шел по улице, на него все оглядывались с восхищением; Макс видел такое в глазах людей, смотревших на Снега, — в магазине, на переходе, в школьной столовой. Во сне Макс почему-то постоянно находился в церкви точно работал там; или сильно верил в Бога. Марианна помогала ему ставить алые цветы в вазу — «скоро Пасха, всё должно быть красиво»; они касались друг друга, и вдруг Макс понял, что весь вспотел: девушка была сама весна. Они с Марианной начали встречаться: на улице, будто случайно, в церкви, когда там не было никого; а потом случилось что-то великое — словно взорвали целый сад; словно вся энергия мира перешла в них, и гасли один за другим города: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Москва, высыхал Мировой океан, и любовь шагала такая огромная, сильная, страшная, будто война миров, рассвет, — как апокалипсис, как огромным алый цветок растёт, и во все стороны бежит трещинами асфальт, падают самолёты… А потом Макса вызывали на совет: сидели люди, все в лиловых рясах, смешных шапочках, что-то спрашивали, а Макс врал, врал или молчал, чтобы не врать; и пытался увидеть, найти Марианну — но она сбежала; а потом он стал врачом, лечил людей, которых привозили с войны — с настоящей войны, а не той, от которой расцветают в темноте цветы; и работа заняла все его мысли, всё его время: он падал от усталости, но всё равно куда-то шёл, кого-то слушал, закрывал кому-то глаза, прощал, хотя самому прощения не было; но однажды получил письмо; там было фото: ребёнок на руках у женщины — высокой, стройной, красивой, в летней широкополой шляпе; совсем кроха — со светлым пушком на голове, в комбинезончике, в ботиках с помпонами… «Макс в два года» — написано на обратной стороне. Макс сел где-то в стороне, в белом кресле, мимо шли люди, быстро-быстро, как в фильмах, а Макс почти не дышал; с неба на него лился свет, и пахло весной, пахло, как в поле, в саду: чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-илангом, ванилью, розовым деревом.