Деревянное яблоко свободы - Владимир Войнович

Подойдя затем к железному шкафу, подполковник открыл дверцу, порылся, достал довольно пухлую папку, вернулся к столу.

– Поди-ка сюда, – поманил он дворника. И когда тот подошел, распахнул папку. – Она?

В папке поверх прочих бумаг лежала фотография молодой женщины с темной косой, уложенной вокруг головы.

– Она! – ахнул дворник. И опасливо покосился на Судейкина. – Ваше высокоблагородие, – спросил он с живейшим интересом, – а чего ж это она такое исделала? Аи украла чего? Да вроде бы не похоже.

– Не похоже? – хмыкнул Судейкин. – На Семеновском плацу был нынче?

– Был.

– Видел, как вешали государственных преступников, изменников и цареубийц?

– Видел, ваше высокоблагородие, – сказал дворник, понизив голос, и перекрестился.

– Так вот, и она из этих, виселица по ней давно уже плачет, – сказал Судейкин, захлопывая папку. И дворник, хотя не очень-то был силен в грамоте, успел все же прочитать на обложке фамилию: «Филиппова-Фигнер».

Спустя полчаса четыре экипажа, набитые жандармами, остановились перед воротами указанного дворником дома. Подполковник Судейкин лично руководил операцией. Он велел перекрыть все выходы со двора и в сопровождении шести жандармов и дворника поднялся к дверям квартиры, где жили Кохановские. На звонок никто не ответил. Дворник открыл дверь своим ключом. Войдя в квартиру, Судейкин не обнаружил в ней ничего и никого. Квартира была чисто убрана, в ней не было никаких следов поспешного бегства. Но пустой шифоньер, пустой сундук в коридоре и полное отсутствие всякой одежды говорили о том, что хозяйка покинула квартиру и, по-видимому, навсегда.

– Да-с, – задумчиво сказал Судейкин, стоя посреди гостиной, – птичка упорхнула. – Он подошел к стоявшему на столе самовару и потрогал его. Самовар был еще горячий. – И упорхнула перед самым нашим носом, – добавил Георгий Порфирьевич.

Глава 24

Осенью 1882 года на одной из тихих улиц Харькова поселилась скромно одетая, неприметная женщина, ученица земского повивального училища Мария Дмитриевна Боровченко. Образ жизни вела уединенный, из дому выходила редко, и у себя почти никого не принимала. Это была Вера Николаевна Фигнер. Не та Верочка, заводила и шалунья, в которую влюблялись чуть ли не поголовно все ее суровые товарищи, не та нетерпеливая и несколько даже капризная Верочка, которая получила прозвище Топни-Ножка. Это была усталая женщина, выглядевшая старше своих тридцати лет.

Со времени ее вступления в Исполнительный комитет произошло много событий. Были взлеты. Была ослепительная удача на Екатерининском канале. После этого пошла черная полоса – провалы, аресты, один за другим процессы. И жестокие приговоры. Кому виселица, кому расстрел, кому вечная каторга. А полиция продолжает разыскивать следы Исполнительного комитета, не подозревая, что из всего комитета остался на свободе один человек – Вера Фигнер.

Что она делала эти два года без малого? Переезжала из города в город (Петербург, Москва, Одесса, Харьков, Орел, Воронеж, Киев, снова Москва, снова Одесса, снова Харьков). Пыталась возродить организацию, по собственному ее выражению, «связывала разрозненные нити». Но нити выскальзывали из рук, все рушилось.

Нельзя сказать, что за это время не было сделано ничего. Кое-что делалось. Поддерживалась постоянная связь с заграницей, хотя и с трудом, доставались необходимые партии средства, в Одессе удалось, наконец, осуществить долго готовившееся убийство прокурора Стрельникова (Халтурин и Желваков, исполнившие приговор Исполнительного комитета, были арестованы на месте убийства, а затем поспешно осуждены и повешены). В Николаеве и Одессе продолжали действовать под руководством Ашенбреннера два военных кружка. В Одессе же была устроена типография, хозяином которой назначен Сергей Дегаев.

Да, было сделано многое, но не было самого главного: не было центра. Создать этот центр, воссоздать подобие того, что было разрушено, собрать людей, которые смогут взять на себя эту ответственность в новых, тяжелейших условиях, было главнейшей задачей Веры Фигнер.

«Воссоздать подобие того, что было разрушено». Но возможно ли это? Возможно ли, если народ и общество, вопреки ожиданиям «Народной воли», не оказались потрясенными до самого основания событиями 1 марта и не пришли в движение после смерти царя и казни первомартовцев? Возможно ли, если лучшие силы погублены, сосланы, арестованы и из всех членов Исполнительного комитета осталась она одна?

Но с другой стороны, возможно ли и быть бездеятельною и опустить руки или, подобно Тихомирову, уехать за границу, в то время как все оставшиеся революционные силы с надеждой смотрят на нее, находя в ней одной уверенность в возможности продолжения борьбы. (В одном из писем, полученных Верой в то время, какая-то молодая девушка писала ей, что «на темном горизонте ее омраченной души одна светлая звездочка» – Вера Фигнер. После ареста Фигнер она покончила с собой, бросившись под поезд.)

Нет, необходимо сделать все, что в ее силах. И пусть этих сил не всегда хватает, пусть приходят минуты отчаяния – это только наедине с собой. На людях она должна быть спокойной, уверенной в будущем. Это особенно важно сейчас, когда разгромлена московская организация, закрыты типографии в Минске и Витебске…

А ее давно уже разыскивают в Москве и в Петербурге. По Одессе, пытаясь встретить ее на улице, бродит ставший предателем Василий Меркулов.

Пока ей удавалось избежать ареста. Случайность? Может быть, чудо? Может быть, чудо, но полиция идет по пятам, и кажется, все же ей недолго осталось быть на свободе. Велика Россия, а спрятаться негде.

В октябре разыскал ее писатель Николай Константинович Михайловский, писавший когда-то статьи в «Народной воле». Он приехал в Харьков с необычной миссией. Министр императорского двора граф Воронцов-Дашков намекнул литератору Николадзе (а тот в свою очередь Михайловскому), что правительство желало бы вступить в переговоры с партией «Народная воля».

– Правительство, – передал Михайловский слова Воронцова-Дашкова, – утомлено борьбой с «Народной волей» и жаждет мира. Если «Народная воля» решится воздержаться от террористических актов до коронации, то при коронации будет издан манифест, дающий полную амнистию политическим заключенным, свободу мирной социалистической пропаганды, свободу печати. В доказательство своей искренности правительство готово освободить кого-нибудь из осужденных народовольцев, например Исаева. Вера Николаевна, я считаю, что это победа!

Вера нахмурилась.

– Не думаю, чтоб это была победа. Обычный полицейский прием. Полиция или хочет обеспечить безопасность коронации, или ухватить нить, за которую можно вытянуть на свет всю организацию.

– Вера Николаевна, – убеждал Михайловский, – а я уверен, что это искренне. Царь до сих пор не решается короноваться и сидит в Гатчине. Правительство действительно устало и боится.

– Наивный вы человек, Николай Константинович. Вспомните Гольденберга. Ему говорили то же самое.

– Ну хорошо, – сказал Михайловский. – Ответьте мне на такой вопрос: способна ли сейчас ваша партия на какие-нибудь террористические действия?

– Нет, – сказала Вера. – Если сказать вам правду, то положение нашей организации не дает надежд на это.

– В таком случае вы ничего не теряете, а выиграть кое-что все же можете.

– Да, это правда, – согласилась она. – Тогда, пожалуй, нужно сделать так. Вы скажите Николадзе, что никого из Исполнительного комитета не нашли, что все за границей, пусть за границей правительство и вступает в переговоры. А я пошлю кого-нибудь к Тихомирову и Ошаниной, предупрежу их. Спасибо вам, Николай Константинович. Получится из этого дела что-нибудь или нет, не знаю, во всяком случае я очень рада, что вас повидала. – Она проводила его в прихожую и терпеливо ждала, пока он надевал на себя свою роскошную шубу.

– Ну, прощайте, Вера Николаевна.

Она подала ему руку. Он вдруг обхватил ее голову и стал осыпать поцелуями щеки, глаза, нос. От неожиданности она перепугалась.

– Что вы, господь с вами, Николай Константинович, – отталкивалась она руками.

А он все продолжал ее целовать и бормотал что-то, чего она сначала не смогла разобрать, а потом поняла.

– Бедная, – говорил Михайловский, – бедная, бедная!

Потом так же неожиданно ее отпустил.

– Прощайте, Вера Николаевна. – И, резко повернувшись, вышел.

Некоторое время она стояла в прихожей, не могла опомниться. Потом медленно пошла в комнату. Подошла к зеркалу. Из зеркала на нее смотрело старое осунувшееся лицо. Да, бедная. Она провела рукой по лицу, как бы желая снять усталость, и тут же рассердилась на Михайловского. «Бедная!» Как будто дело в ней! Необходимо возродить партию. После стольких арестов, смертей, пролитой крови, после всего пережитого невозможно, чтобы деятельность партии оборвалась. Нельзя ни уставать, ни жалеть себя и друг друга, нельзя опускать руки – надо бороться.