Избранное - Самуил Гордон

— С чего это, Исер Оскарович, вы вдруг взяли, что я прихожусь председателю родственником? — спросил Симон, наблюдая за тем, как подпрыгивает от возбуждения золотое пенсне на широком и крупном носу бухгалтера. — Неужели потому, что он пустил меня на квартиру?

— Раз вы сами знаете, так зачем спрашиваете? Я знаю Эфраима Герцовича не первый день. Просто так чужого человека он к себе не пустит. И насколько мне известно, не так уж он нуждается, чтобы пускать в дом квартирантов.

— Разве я сказал, что он пустил меня просто так? Я и сам понимаю, что не нужны ему мои несколько рублей квартирной платы. Эфраим взял меня чем-то вроде репетитора для своей дочери, чтобы я научил ее красиво писать.

— С каких пор изящный почерк дает право идти учиться? С таким социальным происхождением, как у их Ханки, в наше время в институт не лезут.

Симон посмотрел на него, недоумевая еще больше:

— Почему? Из-за того, что она дочь кустаря? Но кустарь ведь не чуждый элемент, он трудящийся.

— А кто говорит, что нет. Конечно, кустарь — трудящийся. Иначе я бы у них не работал. Но Эфраим — кустарь без году неделя. До недавнего времени у него была своя мануфактурная лавка. Ваш родственник, поймите…

— Какой родственник? — перебил его Симон. — Он мне такой же родственник, как и вам.

— Ну, пусть будет так, — произнес Исер таким тоном, словно делал одолжение. — Но одно я все же должен вам сказать. Эфраим Герцович не абы кто. Он в своем роде барометр. По нему можно предсказывать погоду.

— Тут уж я что-то совсем не пойму.

— В том-то и дело, что его не так-то просто понять. — На всякий случай Исер огляделся, хотя и без того знал, что кроме них двоих в комнате нет никого, и, гордясь тем, что может провести такую параллель, многозначительно сказал: — У Наполеона был министр иностранных дел, некий Талейран. Если вы учили историю, то должны были о нем слышать.

— У нас в профтехучилище преподавали обществоведение.

— А что такое обществоведение? То же самое, что история, название лишь другое. Председатель кустарной чулочной артели, разумеется, далеко не министр, но параллель провести можно. Так вот: когда император Наполеон Бонапарт прочно сидел на троне, завоевав половину мира, и был уверен, что завоюет и вторую половину, этот самый хромоногий Талейран вдруг берет и отказывается от поста, подает в отставку. Умные люди тут же смекнули, что коль скоро Талейран рвет с Наполеоном, когда тот еще в полном блеске, то за тем определенно что-то кроется и следует ожидать, что в ближайшее время колесико закрутится в обратную сторону. И точно. Прошло не так уж много времени, и трон под всемогущим императором закачался. Теперь уже все увидели то, что еще задолго перед тем предвидел Талейран и вовремя отказался от министерского кресла.

Исер выжидательно замолчал. Ему требовалось время, чтобы перейти от высокого стиля, каким он повествовал о могущественном императоре и его мудром министре, на обычный прозаичный тон, какого заслуживали деяния такой державы, как чулочная артель.

— Эфраим Герцович тоже в своем роде маленький Талейран. В самый разгар дела, когда греб и справа и слева и торговля приносила ему большие барыши, он неожиданно закрывает свою лавочку, покупает чулочную машинку и становится кустарем. Сначала сам по себе, а потом вступает в артель. В городе тут же догадались, что за этим что-то кроется, просто так Эфраим Герцович такую вещь не сделает, и все начали поступать как он. Не сразу, разумеется, и не все. Не так-то просто закрыть дело, приносящее доход. Но можно не сомневаться, что рано или поздно его примеру последуют остальные. К тому идет. Вы спросите: зачем я все это вам рассказываю?

Вполне возможно, что в ту минуту Исер Оскарович вспомнил, что не записал чего-то в бухгалтерской книге, и поэтому вдруг принялся перелистывать ее. Но Симону казалось, что Исер и сам толком не знает, зачем рассказал все своему молодому помощнику, и ищет ответ в толстой конторской книге.

— Рассказываю я это затем, — Исер не отрывал взгляда от раскрытой конторской книги, будто читал в ней то, что говорил тихим голосом, — дабы вы знали, что во всем, что делает наш председатель, есть некий особый смысл. Всегда и во всем.

Судя по всему, подумал Симон, Исера Оскаровича в глубине все еще жжет тот огонь, что вспыхнул в нем, когда он узнал, что вместо избранного им своего человека, опытного счетовода, кого он, видно, предлагал на освободившееся место, председатель артели взял на эту должность его, Симона, не имевшего в то время никакого понятия о бухгалтерии. Но Симону не хотелось думать об Исере, с кем он близко сдружился на работе, как о человеке, который ничего не забывает и ничего не прощает. Но как мог Симон промолчать и не ответить, когда при нем оговаривают человека, от которого он видел одно лишь добро.

— По-вашему выходит, — отозвался Симон, выслушав все, что бухгалтер счел нужным высказать в адрес председателя артели, — что Эфраим Герцович — чуждый элемент, плохой человек?

— Упаси боже! — От волнения у бухгалтера слетело с носа пенсне, и он едва успел подхватить его. — Напротив. Как можно называть его чуждым элементом, если он больше не имеет дела с нэпом. Он кустарь. Реб Эфраим, что правда, то правда, готов пойти ближнему навстречу, сделать для него доброе дело. Но за этим непременно стоит некая скрытая цель, и понять ее не всегда можно. Просто так, лишь затем, чтобы вы выработали у его единственной дочери изящный почерк, он не взял бы вас на квартиру. Что-то есть у него на уме на ваш счет.

4

Уже более полугода живет Симон у Эфраима, а по отношению к себе не замечает с его стороны ничего такого, что дало бы ему повод сказать о председателе что-нибудь подобное, что наговорил тогда про него бухгалтер. Никаких иных целей, кроме одной — чтобы он выправил у их дочери почерк, научил Ханеле красиво писать, не усматривал Симон в том, что ему сдали одну из двух комнаток в мезонине. Ничего особенного не видел он и в том, что иногда его приглашают к столу. И если чаще всего он отказывался от приглашения, ссылаясь на то, что уже ел и пил, то не потому, что усматривал в этом какой-то тайный умысел со стороны Эфраима. Нисколько не усматривал. Он просто не привык в обычный день недели сидеть за столом, накрытым не обыкновенной клеенкой, за которой можно чувствовать себя легко и непринужденно, а белоснежной скатертью, жесткой и накрахмаленной, еще издали предупреждающей, что с ней нужно быть начеку, сторожить каждый свой жест и каждое движение. Ему было противно следить за тем, как держит он нож и вилку, в то время как руки ни за что не хотели слушаться. Он все равно неизменно перекладывал вилку из левой руки в правую. Утверждать, что Эфраим взял его в дом с тем, чтобы женить на своей дочке, Симон тоже не мог, не Ханеле, а он первый заговорил об этом и сделал ей предложение, хотя его нетерпение как можно скорее сыграть с Ханеле свадьбу удивляло его самого. Во время одной из прогулок в городском саду у него просто сорвалось это с языка. Но в тот же вечер Ханеле передала его слова родителям, и он куда скорее, чем предполагал, стал зятем Эфраима.

Симону в то время не было и девятнадцати лет. Он ведь мечтал тогда поехать учиться, хотя еще и сам толком не знал куда. Но одно Симон знал твердо: в родном его городке и здесь, в губернском городе, только о том и было разговоров, что инженерам и врачам покамест неведомо, что такое биржа труда, что им вовек не придется иметь с ней дела и на всю жизнь заработок им обеспечен, а когда зашла у него о том речь с Исером, тот сказал ему то же самое. Бухгалтер был собою неудовлетворен. Если бы в юности, рассказывал о себе Исер, он посвятил бы чему-нибудь полезному столько лет, сколько потратил на изучение Святого писания, то пошел бы далеко, мог бы уже быть и инженером, и доктором, а не прозябать в бухгалтерии артели кустарей. Но как мог он, когда спохватился и понял, на что ушли его лучшие годы, начать все сызнова, пытаться ехать куда-нибудь учиться, если у него на содержании больная мать и две маленькие сестры? В какие-нибудь три-четыре недели, почти без посторонней помощи, он изучил бухгалтерию и с большим трудом получил работу.

Вероятно, тем, что Исер потратил свои лучшие годы на то, что ушло в прошлое, и в конечном счете остался на бобах, и можно было объяснить его мрачное настроение, которое Симон принял вначале за озлобленность.

От Исера Симон услышал также, что тот, у кого есть постоянный заработок, может не бояться, как боится он, потерять в один прекрасный день работу и не лишен возможности посвящать свой досуг тому, к чему лежит у него душа. Было время, недолгое, впрочем, — тогда он еще целиком был погружен в изучение Святого писания, — когда в свободные вечера он занимался тем, к чему его страшно влекло: лепил из глины фигурки различных животных. И пошел бы, наверное, далеко, посвяти он себя этому. Но тогда пришлось бы бросить бухгалтерию, остаться без заработка. Позволить себе такое может лишь тот, кто чувствует и уверен, что способен со временем удивить мир, как Мордхе Антокольский, например. Он же, Исер, хотя все, кто видел его глиняные фигурки, поют ему хвалу без меры, не рискнет утверждать о себе подобное, и поэтому его увлечение лепкой так и осталось побочным делом. И занимается он им лишь время от времени.