Микеланджело. Жизнь гения - Мартин Гейфорд

кончена. Самое главное, береги голову, держи ее в умеренном тепле, да смотри никогда не мойся; вели растирать себя, но не мойся»[561].

Возможно, Микеланджело последовал совету встревоженного отца соблюдать личную гигиену таким весьма странным образом. Кондиви сообщает об антисанитарных привычках Микеланджело: «Когда он был более здоров, крепок и силен, чем ныне, он нередко спал в одежде и в сапогах, которые всегда носил, хотя бы опасаясь судорог, каковые испытывал он постоянно. Бывало, он не снимал их столь долго, что затем освобождался от них вместе с кожей, словно змея, оставляющая после себя шкурку-выползень»[562]. Вазари вносит уточнения в последнюю отвратительную деталь: сапоги эти были сшиты из собачьей кожи, надевались на босу ногу, и когда он наконец хотел их снять, сдирал вместе с ними часто и кожу[563].

С 1501 по 1506 год Микеланджело, вероятно, проводил немало времени в семейном доме Буонарроти во Флоренции (судя по рисунку на стене кухни в Сеттиньяно, который искусствоведы относят к этому периоду, он бывал там, возможно, спасаясь от летней жары и обдумывая свои творческие замыслы)[564]. Тем не менее, прибыв в Болонью, Микеланджело тотчас же устроил себе временное пристанище, где все зиждилось на принципах строжайшей экономии.

19 декабря 1506 года он писал брату Буонаррото: «[Ж]иву в плохой комнате и купил всего одну кровать, в которой спим вчетвером»[565], – остальными обитателями единственной постели были верный помощник Микеланджело Пьеро д’Арджента и двое флорентийских скульпторов постар[566] ше, которых Микеланджело нанял для выполнения подсобных работ: Лапо д’Антонио ди Лаппо (1465–1526) и Лодовико ди Гульельмо Лотти (р. 1458), специалист по литью из бронзы, некогда сотрудничавший с Антонио Поллайоло.

Впрочем, Микеланджело, пожалуй, преувеличивал неудобство своего жилища, не желая принимать у себя Джовансимоне, четвертого из братьев. К февралю он нашел еще одну причину, почему Джовансимоне надлежит остаться во Флоренции: «Папа ко времени карнавала уезжает… а здесь не оставляет ни мира, ни порядка»[567]; не исключено, что Микеланджело намекал на возможные столкновения сторонников и противников папы. Затем, в марте, разразилась эпидемия чумы, о которой Микеланджело объявил в другом письме с неподражаемой сдержанностью: «Здесь начинается мор, и очень опасный, ибо не щадит никого, где бы ни проявился, хотя он еще не очень силен: отмечено около сорока домов, как мне говорили»[568]. Судя по всему, Джовансимоне как-то откликнулся на эту весть и получил в ответ порцию отборного сарказма: «Ты мне пишешь о своем знакомом докторе, который сказал тебе, что чума очень опасная болезнь и что от нее умирают. Для меня важно, что я это узнал, так как здесь довольно много случаев, а эти болонцы еще не догадались, что от нее умирают»[569].

Но делить ложе на четверых с Пьеро д’Арджента и двумя испытанными флорентийскими скульпторами Микеланджело пришлось недолго. В пятницу, 30 января, он расстался с ними, выгнав Лапо «за то, что он зловредный мошенник и плохо служил мне». Лодовико же, который был «порядочнее», стал на сторону Лапо и тоже уехал[570]. Микеланджело был несколько встревожен тем, что двое раздосадованных бывших ассистентов примутся жаловаться на то, как он обходился с ними, его отцу, и, естественно, именно так они и поступили.

Спустя неделю, получив выговор от Лодовико Буонарроти, Микеланджело ответил, и мы явственно слышим в его письме, как он скрежещет зубами от гнева:

«Получил сегодня Ваше письмо, из которого узнал, что Вы извещены обо всем через Лапо и Лодовико. Мне по душе, что Вы меня порицаете, потому что я того заслуживаю, как всякий иной жалкий человек и грешник или, может быть, еще больше. Но знайте, что нет никакого моего греха в этом происшествии, за которое Вы меня укоряете, ни перед ними, ни перед кем другим, а лишь только в том, что я сделал больше, чем мне следовало»[571].

К своим оправданиям он присовокупил подробный рассказ о том, как Лапо пытался обмануть его при покупке трехсот килограммов воска для модели бронзовой статуи Юлия II.

И только к весне 1508 года, наконец завершив работу над бронзовым изваянием, Микеланджело смог заняться гробницей и другим проектом, которому он сопротивлялся столь яростно: росписью потолка Сикстинской капеллы.

Глава одиннадцатая

Свод

Двадцать восьмого ноября мы вновь посетили Сикстинскую капеллу и попросили отпереть нам галерею, с которой лучше видна плафонная живопись. Правда, галерея очень узкая, приходится жаться к железным перилам, даже не без некоторой опасности, так что люди, подверженные головокружению, на эту галерею не идут. Но все искупается лицезрением величайшего творения. Сейчас я так захвачен Микеланджело, что после охладел даже к самой природе, ибо мне недостает его всеобъемлющего зрения[572].

Гёте, Рим, 2 декабря 1786 года

Впервые оказавшись в Сикстинской капелле, я ожидал, что буду потрясен ею. На самом деле над головой у меня открылось чудо, самая прекрасная роспись, которую мне доводилось видеть[573].

Люсьен Фрейд, 2004

Потолок Сикстинской капеллы. Центральная часть. 1508–1512

Казалось, Микеланджело вообще не намерен был возвращаться в Рим. В марте 1508 года, вернувшись во Флоренцию, он снял на улице Борго Пинти дом, красивое здание, изначально возведенное для него архитектором Кронакой[574]. Флорентийские власти задумывали передать мастеру этот дом в счет оплаты двенадцати резных фигур апостолов, которыми собирались украсить собор Санта-Мария дель Фьоре, но затем аннулировали договоренность, поскольку Микеланджело забросил заказ. Тем не менее он хотел въехать в новый дом и, возможно, планировал всерьез заняться целым рядом амбициозных проектов, которые стали копиться еще до того, как за ним впервые послал Юлий. Но тут его настиг еще один приказ срочно вернуться в Рим, и вскоре Микеланджело вновь оказался вовлечен в переговоры с властным, не терпящим возражений понтификом[575].

Вполне очевидно, что роспись потолка Сикстинской капеллы представляла в глазах папы Юлия и его советников дело неотложной важности. Весной 1504 года здание капеллы, построенное не более тридцати лет тому назад, стало обнаруживать конструктивные дефекты столь серьезные, что в мае вечерню пришлось служить в соборе Святого Петра, а в августе здание уже описывали как «строящееся»[576].

Стены покосились из-за неустойчивости почв, на которых была возведена капелла, и в результате свод покрылся трещинами. Иоганн Бурхард, один из папских церемониймейстеров, писал, что свод капеллы «раскололся