Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2 - Макар Троичанин

Выходит, он предан, обидно предан в угоду пошлой выгоде, и зря старается: прежнему миру не быть. Не быть потому, что не было главного – скрепляющей любви. Но было, в конце концов, доброе дружеское согласие, хотя Владимира и коробило часто от ничем не прикрытого примитивного тряпичного интеллекта подруги, но недостатки характера сполна компенсировала страстная и неутолимая сексуальность. И он мирился с пещерным мышлением партнёрши, порой даже, особенно после бурных любвеобильных ночей, соглашаясь почти на брак, если бы они были в Германии, в надежде, что удалось бы почистить заржавленную душу и хотя бы чуть-чуть расширить слишком целенаправленный узкий кругозор. Но всё это было мимолётно, импульсивно, в благодарность за доставленное наслаждение, и разрыв между ними, связанными по сути дела только постелью и бытом, был неизбежен. Владимир даже хотел его и в то же время оттягивал, и совсем не ожидал, что случится так скоро, внезапно и не по его инициативе. Странно, но почему-то больше всего раздражала необходимость поисков нового пристанища. Рушилась, казалось бы, надолго установившаяся, умиротворяющая, почти семейная жизнь, рушилась тогда, когда он больше всего в ней нуждался, нуждался как в отдушине от череды неудач в выполнении гнусного задания. Обида затуманила мозг, сжала сердце. Хотелось нагрубить, обозвать тем самым ёмким русским словом, но он сжал зубы, обозначив твёрдые желваки на почти окостеневших скулах, призвал в помощь всё своё немецкое самообладание и, стыдясь полуправды-полулжи, сделал слабую и неуклюжую попытку образумить подругу и вернуть их отношения к старому.

- Прости за вчерашнее, - против воли с трудом выдавил он из себя вину и, не дождавшись хотя бы какой-то реакции, игриво добавил, - обещаю, что не подойду ни к одной женщине. – Помолчал, опять не дождавшись ответа, и дополнил, как ему казалось, решающим. – Зося тоже здесь больше не появится.

Последнее было правдой, но оно стало ею без его участия, и потому осталось неприятное вяжущее ощущение, что, обещая, он одновременно врёт, поскольку совсем не знал, как поступил бы, если бы рыжей гордячке вздумалось появиться у них вновь.

- Уйди, Володя! Ради бога – уйди! А не то – зареву на весь дом, - с судорожным всхлипом не приняла она холодных извинений.

Не могла принять, потому что это было равносильно капитуляции и краху выстраданных планов на будущее благополучие. Стоило хоть на щёлочку приоткрыть душу для жалости и прощения, выговорить хотя бы слово в утешение и оправдание ничего толком не понимающего парня, как тут же, не выдержав, распахнула бы ненавистную дверь и бросилась в его объятия, смиряясь с горькой неразделённой любовью, мучительно ожидая потом, что вот-вот уйдёт, и тогда жизнь потеряет смысл. Он её никогда не полюбит, ему нужна такая, как эта рыжуха с книжкой.

Когда та, незваная, явилась не запылилась гордая и неприступная, Марина, охолодев, испугалась, что пришла за тёткиными вещами, прихваченными невольной мародёршей по случаю, но школьница с женскими титьками, чуть поздоровавшись, сразу же отошла в дальний угол комнаты, уткнулась в окно, дав понять, что между ними – пропасть, и нужен ей только Владимир. Стервоза! Нагло припёрлась, чтобы подсмотреть, как они живут, всё ли у них ладно, и нельзя ли как-нибудь отвадить несостоявшегося хахаля в свою пользу. Наверняка поливала соперницу помоями, когда Володька провожал вчера. Как Марина ненавидела таких вот, чистеньких и приглаженных, опекаемых родителями и родственниками и потому не знающих настоящей жизни с грязью и нуждой, не понимающих, что хлеб с маслом, как бы ни были добыты, всегда лучше, чем только хлеб. Она сразу же, как только поселилась в их доме, невзлюбила спесивую рыжую тварь вместе с её щепетильной и манерной тёткой-интеллигентшей с вечной папироской, торчащей в кривящейся от презрения к нормальным людям пасти. Не зря её загребли в НКВД! Рыльце-то, видать, в пушку, зря органы не возьмут. А туда же: рядится в овечью шёрстку. Волчицы! Знаем мы таких, нагляделись в эвакуации: на словах – так всё для народа, клейма негде поставить, а как – на фронт, так ничего не жаль для липовых справок. Вшивая интеллигенция! Обидно, что Володька, гад белобрысый, готов променять её, старавшуюся изо всех сил обустроить их дом, накормить вкусно, чтобы всё было как у приличных людей, на эту куклу в крапинку, живую матрёшку, которая и каши-то не сумеет сварить толком: всё – мама, всё книжки читает. А какой с них толк? Держится Володька с ней как с ровней, уважительно, так и расстилается в улыбке, рот до ушей, словно она, а не Марина жрать ему готовит, каждую ночь ублажает в постели, костюм, вон, со стильными ботинками, запарившись, нашла. Чтобы покрасовался перед ней! И за что такая халява? Что она-то для него сделала? Только и того, что пристроила у тётки – для себя заманила, не вышло – вот и курвится, малявка, лезет между ними, а он пропускает. Такой же стервец! Шоферюга – и только! Теперь опомнился, киселём уши мажет. Не быть по его! Хватит! Она хочет жить как люди.

- Мне совсем уйти? – прервал он её невесёлые мысли, ещё на что-то надеясь.

Она затихла, не зная ответа.

Крикнуть бы что есть мочи: «Сгинь с глаз долой, дьявол липучий!», а язык не поворачивается. Изобильное ресторанное будущее-то ещё только манит, зыбко и неопределённо. А ну, как не заладится с директором? Вдруг сразу же усечёт директорша или ещё кто, враг его, и он отступит? Володичка-то и рядом: пускай не любит, но в беде не бросит, в нужде не оставит, к нему можно прислониться, поплакаться – неужели оттолкнёт? Обязательно простит. Да и, как ни обманывай себя, любит она его, паразита, а признаться нельзя. Вдруг пожалеет, согласится с жалости: «Давай жить вместе» - и прощай, дармовые продукты и деньжата не только на фильдеперсовые чулки, гни спину в отрёпьях и в недосыти шофёрова жена. Нет и нет, не быть этому.

- Как хочешь.

Нейтральный ответ он истолковал как обидное равнодушие к своей судьбе и решил, не мешкая, в ближайший же выходной съехать, поставив окончательную и бесповоротную точку в их отношениях. Осталось выяснить ещё одно.

- Ты что-нибудь узнала о работе для меня?

- Всё узнала. Того, чего ты хочешь, нигде нет, - ответила Марина прежним установившимся голосом.

Владимир недоверчиво фыркнул.

- Не хочешь же ты сказать, что успела обегать все предприятия города?

Она, довольная собой и успокоившаяся, засмеялась своим бархатистым волнующим смехом, скрипнули пружины кровати, и через минуту затворница появилась в открытой, наконец, двери в халате Ксении Аркадьевны.

- А мне и не надо было бегать, пусть другие бегают, кто помоложе, - сказала с намёком. – Сунула секретарше горисполкома тюбик помады, та и обзвонила все предприятия. Ни у кого постоянных дальних рейсов нет, все пользуются вашей базой и центральными городскими складами. Да и машин-то, пояснила секретарша, почти ни у кого нет.

Услышав такое простое и быстрое решение мучавшей информационной задачи, Владимир в который раз подивился практической смётке бывшей – уже наверняка можно так сказать – подруги, а она ещё и добавила к своим успехам, произнеся с гордостью:

- Я тебе лучшую работу нашла.

- Какую? – непроизвольно поинтересовался Владимир.

- На горисполкомовской эмке. Они новую получают, а шофёра пока не брали. Хочешь – устрою? Зарплата, правда, не ахти, но зато всяких наварок и пайков хватает. Да и работёнка непыльная, а уважишь начальство – заботами не оставит. Соглашайся, всё лучше, чем за баранкой грузовика горбатиться, не жрамши и не спамши толком.

Владимир, слушая неотразимые доводы в пользу непыльной работёнки под благодетельством местного бонзы, вспоминал своё полурабское существование у Гевисмана, смотрел на знакомое и одновременно незнакомое самодовольное лицо молодой женщины с приятным матово-смуглым отблеском, и всё, что между ними было, казалось давним или вообще не бывшим. Он даже не сделал попытки приблизиться, до того она разом почужела, и только удивлялся, как мог верить красивым непроницаемым чёрным глазам в густой опушке камуфлирующих ресниц, видящим только то, что им нужно, как мог целовать ярко-пунцовые, чуть влажные, легко обманывающие губы, как мог обнимать идеально красивые, покатые, кажущиеся целомудренными, гладкие плечи, прикрытые сейчас краденым халатом, как мог так долго терпеть рядом абсолютно чужого человека.

- Спасибо, - выдавил он дежурную благодарность.

- Как хочешь. Тебя накормили? – поспешила она с малой привычной заботой, стараясь сохранить хотя бы ниточку между ними.

Он провёл оттопыренным большим пальцем по шее, повернулся и ушёл, облегчённо вздохнув уже за дверью.

- 2 –

Беда не приходит одна: у студебеккера его ждала напасть похуже. Небрежно опершись широкой спиной о крыло машины, стоял верзила – капитан НКВД. На нём была чёрная кожаная куртка, какие носили высшие чины эсэсовских танковых дивизий, ярко начищенные высокие гладкие сапоги, словно только что с ноги генерала вермахта, и выпадающие из цветового ансамбля тёмно-синие галифе, шевиотовая гимнастёрка защитного цвета и фуражка с пугающим малиновым околышем. Обладатель необычной для русских офицеров нештатной формы мнил себя, наверное, армейским щёголем и, чтобы подкрепить необоснованное мнение, лениво похлопывал по правому сапогу настоящим английским стеком.