Мухосранские хроники (сборник) - Филенко Евгений Иванович

– Лягу-у-ушечья, – сказал Корженецкий. – Да все варианты правильные. А чего мы рассиживаемся? Вип-посетители, я полагаю, уже укатили. Может быть, хочешь посмотреть, как у нас самые уважаемые пациенты устроены?

– Не стоит. Что я буду расстраиваться? Мне подобное благоденствие ни при каком раскладе не светит… Вот что, Паша. Не возражаешь, если я к тебе через пару дней еще загляну?

– С текилой? – ухмыльнулся доктор.

– С нею, родимой.

Когда они уже направлялись мимо циклопического дивана к выходу, Корженецкий задержался возле престарелой дамы, которую Сайкину отчего-то сразу захотелось называть «леди» или «мадам». Прямая спина, короткая седая с голубизной стрижка, безукоризненный профиль, фарфоровые кисти рук, сплетенные у подбородка словно бы в размышениях…

– Как вы себя чувствуете нынче, голубушка Ариадна Аристарховна? – спросил Корженецкий медовым голосом.

– Благодарю вас, голубчик, – звучным контральто отвечала та. – Хотя, не скрою, бывало и получше… Кто этот молодой человек с вами? Прежде не замечала его в вашем обществе.

– Это… м-мм… – начал было выстраивать периоды Корж, но Моисей разрешил его трудности.

– Сайкин Моисей Аронович, – отрекомендовался он, кивнув головой на юнкерский манер. – Естествоиспытатель, к вашим услугам… мадам.

Ариадна, народная артистка, бывшая боярыня Морозова из исторического киноэпоса, в молодости – Катерина из «Грозы», на склоне лет – Кабаниха оттуда же, в обеих ипостасях непревзойденная, а ныне заурядная обитательница «Калачовки», тем не менее искусство держать паузу нимало не утратила. Ее синие, не слишком потускневшие от возраста глаза без церемоний обследовали замершего навытяжку Сайкина не хуже рентгена, до позвоночного столба, а губы на протяжении всей паузы то сердито поджимались, то вновь расслаблялись, отражая скрытые умственные борения. Как будто Ариадна холодно размышляла, не приказать ли: «Пшел вон, холоп!», и лишь соображения формальных приличий удерживали ее от такого поступка.

Вместо этого она озарилась улыбкой королевы-матери и спросила:

– Вы, должно быть, мой сын?

Надежда, звучавшая в ее голосе, была убийственна.

Моисей почувствовал, что его накрыла другая волна, не слабее той, первой, у изголовья Капитана, и захлестнула с головой.

«Прочь, прочь отсюда! – подумал он в замешательстве. – Бежать, пока не разревелся, как девчонка!»

Но не убежал, а опустился на одно колено и припал губами к руке величественной старухи.

– Почел бы за высочайшую честь, – промолвил он, слегка задохнувшись. – Увы, не удостоен…

Доктор Корженецкий едва настиг его в дальнем захламленном тупике, куда Моисей, слегка помрачившийся умом, влетел в своем стремительном отступлении. Взял его под руку с той же бережностью, с какой недавно обихаживал Капитана, и повлек на свет, на свежий воздух. «Ничего, – приговаривал он на ходу. – Это пройдет… Она всех о том же спрашивает… Божьи одуванчики… Это всегда так по первости…»

На обратном пути, трясясь в автобусе, Моисей Сайкин пытался вернуть себе привычное расположение духа, которое подверглось столь неожиданным и, по совести говоря, разрушительным испытаниям. В голову постоянно лезло парадоксальное и маловразумительное высказывание его давнего научного руководителя, профессора Хачапуридзе: «Держитесь подальше от живых людей, Мойша, человеческое окружение убивает научную мысль…» В эти минуты оно казалось Моисею не таким уж и туманным, и даже напротив, наполнялось вдруг некими зловещими смыслами. Не осознав до конца всей его глубины, всю свою жизнь Моисей старался интуитивно следовать этому правилу в меру сил и возможностей. И должен был признать: такая искусственная изоляция от социума приносила свои плоды. В самом деле, что может быть полезного в беседах с каким-нибудь Онанькиным? Или охранником в будке, бритым под тыкву и вряд ли намного более смышленым, нежели означенный овощ… (Здесь Сайкин на короткое время озадачился, овощ ли тыква или же корнеплод, и ни к какому определенному выводу не пришел, в ботанике он никогда не преуспевал.) Его круг общения включал в себя лаборантов, изредка – поставщиков умбрика, коллег из лабораторий-партнеров, тех же грантодателей, к которым он вынужденно наезжал пару раз в году. Теперь вот еще и доктор Корженецкий… но этот контакт проходил по разделу окказиональных, из области благородного исследовательского бреда, внезапная манифестация базового ориентировочного инстинкта, в том смысле, что «а вдруг?», и обречен был, разумеется, скоро захиреть. Все эти Капитаны с Кактусами, Ариадны… то были избыточные, случайные контакты. Нежелательное соприкосновение с трансцендентностью угасания. Никакого не было резона пропускать этих людей за пограничные кордоны и оборонительные валы эмоциональной самоизоляции. В том, что такое в дальнейшем не повторится, никакой слабины более допущено не будет, Сайкин был абсолютно уверен. Хотя и должен был самому себе сознаться: глубоко внутри него, за всеми валами и кордонами, до сих прятался маленький еврейский мальчик из хорошей небогатой семьи, впечатлительный, чуткий на чужое горе и добрый, черти бы его драли с его добротой.

Эти лирические размышления, впрочем, не помешали Моисею по возвращении в лабораторию растолкать дрыхнувшего на топчане лаборанта Блинова, к вечеру непреложно поддатого, и потребовать отчета об исполнении его, Моисея, распоряжений.

– Да сделал я, сделал, – бормотал Блинов, стараясь укрыться от начальственного гнева путем отвращения хмельной физиономии к стене. – В сейфе, в пластиковом пакете, сами поглядите, чего орать-то…

Лавашов, по своему обычаю пялившийся в моноблок, на сторонние шумы вокруг себя не реагировал.

– Лава, ты спишь когда-нибудь? – раздраженно осведомился Моисей на пути к сейфу.

– Случается, – равнодушно отвечал тот.

Сайкин завис у него над плечом.

– Интересно? – осведомился он вкрадчиво, имея виду прыгавшие по экрану моноблока цветные фигуры, более сходные с фракталами, нежели с чем-то, поддающимся разумной интерпретации.

– Интересно, – подтвердил Лавашов.

– А помнишь, чем ты занимался в полдень двенадцатого декабря прошлого года? – спросил Моисей, переведя взгляд на серый браслет на лавашовском запястье.

Лаборант откинулся в кресле и, заведя обе руки за голову, со вкусом потянулся.

– Менял видеокарту в старом системнике, – сказал он без запинки. – Не спасло. Вы изгнали меня домой, потому что топчан был занят Блинчиком…

– Ну что опять Блинчик! – заворчал тот, несмотря на дрему, все же сохраняя чувствительность к упоминаниям своей скромной нетрезвой персоны. – Чуть что, сразу Блинчик…

– А наутро мне был доставлен заказанный вами намедни этот моноблок, – продолжал Лавашов. – Кстати, его уже пора менять.

– Перебьешься, – хмыкнул Моисей. – Когда сгорит, тогда и заменим. Учет и контроль – вот главное, что требуется…

– …для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества, – закончил Лавашов. – Я помню, это Ленин.

– Откуда ты можешь помнить, – пробухтел из своего угла Блинов. – Ты же пацан, то есть существо несмысленное…

– Ну да, ну да, – неопределенно произнес Моисей.

Лавашов пожал плечами и вернулся к своим экзерсисам, а Сайкин добрался-таки до сейфа и вытащил оттуда пакет с готовой продукцией. Затем его внимание вновь переключилось на Блинова.

– Восстань же, Блин! – вскричал Моисей голосом пророка. – Виждь и внемли!

– Твою-то мать, – сказал тот обреченно, сознавая, что так просто от него не отстанут. Подобрал конечности и посильно принял сидячее положение. – Что еще, Моисей Аронович?!

– Ты все сделал правильно, – сообщил тот. – Хвалю. Ценю. Но вот тебе новый заказ, и это тебе не хвост собачий, а вызов профессионализму.

Он ухватил с ближнего стола пачку стикеров, синим маркером споро набросал эскиз и сунул под нос уже приправившемуся было покемарить Блинову.

– Так я уже сделал… – начал было серчать лаборант, но разлепил мутные вежды, пригляделся и уловил отличие. – Что за…