Руководящие идеи русской жизни - Лев Тихомиров

Действительно, одной из прискорбных черт жизни 1909 года, порожденных его учреждениями и идеями, явилось то, что вокруг России замелькали черные тучки самых тревожных бурь извне. Иностранная политика наша не умела или не могла предотвратить этих опасностей, появление которых объясняется как бы неизлечимой слабостью, проявляемой нами при новых учреждениях. Понятно, что видя Империю дезорганизованной и погруженной в бесконечные дрязги партийной борьбы, видя, что русское единство и мощь не воскресают, мировые конкуренты нашей страны торопятся воспользоваться этим. Немудрено, что у них могут являться захватные планы и расчеты навеки похоронить силу некогда грозной Империи. В том состоянии внутренней расслабленности, когда на свою национальную защиту Россия не может получить ни денег, ни даже рекрутов без дозволения Думы, погруженной в партийные дрязги и, пожалуй, способной даже в самый страшный момент воспользоваться своими правами не для спасения родины, а для своей политиканской игры, — быть может, даже для возбуждения новой революции, немудрено, что при таких учреждениях руководители иностранной политики становятся малодушны, не чувствуют под ногами почвы, не смеют возвысить голоса против опасных для России захватов и пытаются прибегать для защиты Империи к мелким, никого не обманывающим хитростям, только ухудшающим наше положение. В результате выходит то, что мы заканчиваем 1909 год с самыми тягостными опасениями с Востока и с Запада, и при этом не на свои силы, не на свои средства можем полагаться, а разве только на милость Божию, которой ничем вдобавок не заслужили…

Таким образом, провожая в вечность 1909 год, приходится сказать, что не много он дал доброго. Он не вывел нас из разложения, порожденного годами смуты, а закрепил в нем, признавши, что мы не имеем надобности изменять ничего существенного в учреждениях и идеях, порожденных национально-государственным разложением и составляющих его прямое выражение. Он не дал нам никакой новой идеи, не дал даже надежды на ее появление, и случись, храни Господи, еще несколько таких лет, историческая Россия с выработанным ею могучим единством веры, власти и народности может оказаться сданной в международный архив.

Пятилетие 17 октября

В настоящем году исполняется пятилетие со дня 17 октября 1905 года. С первого момента своего появления на свет он стал днем пререканий, смут и недоумения, остается таким же доселе и таким же перейдет в историю.

Историческое содержание этого дня составляет не создание народного представительства, каковое было уже введено раньше (6 августа), а подрыв Царского Самодержавия, и великим недоуменным вопросом настоящего и будущего является: для чего это было нужно в интересах свободы, мира и блага Русского народа?

Пять лет, с тех пор протекшие, способны лишь увеличить грустное раздумье, вызываемое этим вопросом.

Первой причиной появления Манифеста 17 октября была забота о внутреннем мире. Но по действительному положению вещей такой шаг, казалось бы, не мог вызываться, точно так же, как и умиротворяющих последствий он не возымел. Мы все, пережившие ту эпоху, хорошо знаем, что перед 17 октября смуты уже, видимо, кончались. Если бы советники Монарха подождали еще неделю, они принуждены были бы доложить уже не об опасностях революции, а об ее видимом замирании. Но именно в этот момент являются почему-то самые тревожные доклады, и обнародуется Манифест 17 октября. Факт, сходный с тем, как мир с Японией, нанесший такой страшный нравственный удар государственной власти, был заключен именно в тот момент, когда силы Японии казались истощены, и близкая победа России уже ясно рисовалась впереди.

Какие таинственные силы изображали события в свете, столь мало сходном с действительностью? Это вопрос особый, по поводу которого по стране громко кричали тогда об измене. Не касаясь его, мы видим, во всяком случае, что Манифест 17 октября 1905 года исходил из предположения о крайней революционной опасности момента.

«Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше». Так начинался Манифест и кончался словами: «Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой пред Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле». В такой обстановке среди Высочайших указаний, имевших задачей усмирение волнений, явилось также предначертание: установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силы без одобрения Государственной Думы. На этих строках Высочайшего манифеста и было через несколько месяцев построено правительственными сферами ограничение векового Русского Самодержавия.

Почему это было нужно и для чего?

Что касается последствий, то все мы, современники, знаем очень хорошо, что эта, как говорилось тогда, «уступка» революции имела совершенно обратное действие. Революция почерпнула новую самоуверенность и дерзость и начала нестерпимо неистовствовать в своем триумфе, оскорбляя чувства народных масс, которые совершенно не могли постигнуть, что такое творится в России. И вот вместо умиротворения начинается усиленная кровавая потасовка, которой и конца не было видно до тех пор, пока правящая власть не принялась, наконец, за то, что требуется для усмирения мятежей и беззакония. Власти, столь бездеятельные раньше, обнаруживают энергию и, понятно, быстро достигают, по крайней мере, начала умиротворения.

Почему же они были столь вялы и бездейственны раньше?

Вся эта «революция», в связи с которой явился Манифест 17 октября, возбуждает вообще множество недоуменных вопросов.

Помимо общей благоприятной для волнения почвы, несомненно, что сложная система восстания была организована форменным заговором против Самодержавной власти. Столь же несомненно, что если этот заговор получил такую силу, такой невероятный успех, то, кроме роковой капитуляции перед Японией, этому способствовало умение заговорщиков проникнуть своими влияниями в самые правящие сферы. В этом, конечно, и была главная сила. Организация непосредственно революционных интеллигентных и инородческих «союзов» не была особенно сильна. В так называемом «Союзе союзов»[103], который объединил в мае 1905 года союзы инженеров, народных учителей, адвокатов, журналистов, профессоров, фармацевтов, лесоводов, статистиков, псевдокрестьян с евреями во главе, союз земских деятелей, городских деятелей, союз равноправности евреев и т. д., — всего что-то около 30 союзов, — в общей сложности насчитывалось 27 тысяч человек. О народных массах нечего и говорить, ибо они разыграли лишь печальную роль вытаскивания каштанов для чужого обеда. Если их можно было при расшатанности страны поднять посулами всяких благ, то при разумной деятельности власти еще легче было бы удержать их от вмешательства в явно чужую игру. И, однако, все это было допущено, и в довершение при инсценировке революции на всех опасных местах со стороны правительства оказались на подбор такие бездарности, такие малодушные и беспечные лица, что только диву даешься: откуда их можно было понабрать?

А между тем энергичные люди были и немедленно нашлись, как только был добыт «палладиум»[104] будущего ограничения Царской власти…

Смутная, темная, прискорбная картина. Горько думать, сколько крови народной пролито, сколько внесено в страну деморализации, и все это для того, чтобы обеспечить политиканствующей интеллигенции, этой родной сестре бюрократии, простор парламентарной карьеры.

Но 17 октября ограничения Самодержавия еще не было добыто: было получено лишь зерно, по недавнему выражению профессора Гредескула. Далее потребовалось немало канцелярской премудрости для культивирования этого зерна при кодификации. Нынешний издатель Московских Ведомостей уже имел случай доказывать, что слова Манифеста 17 октября о «незыблемом правиле» думского одобрения ничуть не обязательно было истолковывать в смысле ограничения Царского Самодержавия, тем более, что Манифест 6 августа, которым было создано народное представительство, имел не отмененную октябрьским манифестом оговорку, что при этом «сохраняется неприкосновенным Основной закон Российской Империи о существе Самодержавной власти». Закон же этот в статье 1 гласит: «Император Всероссийский есть Монарх Самодержавный, неограниченный». О том огромном перевороте, какой бы составила отмена неограниченности Царской власти, Россия не была даже оповещена каким-либо манифестом. И несмотря на все это, кодификационная работа правительства графа Витте выбросила из закона слово «неограниченный» и дала такое построение государственного управления, при котором Верховная власть Монарха явилась как бы спорной, ограниченной, а следовательно, утратившей некоторую часть своего нераздельного верховенства.