Мемуары. Избранные главы. Книга 1 - Анри Сен-Симон

Как ни было сурово его воспитание, он сохранил дружбу и уважение к знаменитому епископу города Мо и воистину почтительную память о герцоге де Монтозье: люди, безусловно, чтут добродетель вопреки склонности и стремлению своему к независимости и свободе. Монсеньеру даже не чужда была радость переносить это расположение на всю его семью, включая старых слуг дома, какие были ему известны. Быть может, в этом кроется одна из причин, сильнее всего привязывавшая к нему д'Антена во всех превратностях жизни, поскольку горячо любимая жена д'Антена[213] была дочерью герцогини д'Юзес, единственной дочери герцога де Монтозье. О том же свидетельствует и случай с Сент-Мором,[214] дела коего расстроились, а между тем он собирался жениться; Монсеньер без всякой просьбы назначил ему пенсион, сопроводив этот жест любезными и делающими принцу огромную честь словами, что имя и племянник герцога де Монтозье ни в чем не будут терпеть недостатка. Сент-Мор доказал, что достоин этой чести: женитьба его расстроилась, и он вообще не женился; посему он не принял пенсиона, который был назначен ему только ради его вступления в брак. Монсеньер принял его отказ: не буду говорить, что лучше бы он все-таки оставил пенсион Сент-Мору. Быть может, это был единственный благородный дворянин, кому он помог из своего кармана. Привязанность к Сент-Мору поддерживалась в нем и тем, что тот был наперсником Монсеньера в сердечных делах, к которым король относился крайне враждебно. Увлечения Монсеньера были скорее мимолетными тайными забавами, чем галантными похождениями, на которые он был мало способен; предметы для них поставляли ему Дюмон и Франсин, зять Люлли, вместе с которым долгое время содержал Оперу. Не могу здесь не дать образец деликатности Монсеньера. Он воспылал желанием к одной весьма миловидной особе. В условленный день ее привезли ~в Версаль, ввели в первый кабинет, причем сопровождала ее другая особа, безобразная собой. Монсеньера известили, что девицы прибыли, он отворил дверь и, ухватив ту, что стояла к нему ближе, привлек ее к себе. Она стала отбиваться, поскольку это была дурнушка, понимавшая, что принц ошибся. А он, напротив, решил, что она ломается, втолкнул в соседнюю комнату и запер дверь. Другая тем временем веселилась, презирая подружку и воображая себе, как обидно будет той, когда ее отправят восвояси, а вместо нее призовут красотку. Немного времени спустя вошел Дюмон и не на шутку удивился, застав ее одну в кабинете; он спросил, что она здесь делает и куда исчезла ее спутница; она в ответ рассказала ему, что произошло. Тут Дюмон принялся барабанить в дверь и кричать: «Вы обознались! Это не та!» Ответа не последовало. Дюмон удвоил усилия. Наконец Монсеньер отворяет дверь и выпроваживает бедное создание. Дюмон бросается к нему со второй девицей, говоря: «Вот она, посмотрите!» «Дело сделано. Как-нибудь в другой раз», — ответил Монсеньер и захлопнул дверь. Кому же пришлось стыдиться и обижаться? Красотке, которая так веселилась, а еще более Дюмону. Дурнушка воспользовалась недоразумением, но насмехаться над ними она не посмела. А красотка была настолько уязвлена, что рассказала этот случай своим друзьям, и вскоре о нем узнал весь двор. Ла Резен, знаменитая актриса и замечательная красавица, была единственным подобным увлечением Монсеньера, продлившимся некоторое время и не утонувшим в обычной безвестности. Ей угождали, и маршал де Ноайль — в его-то годы и при его благочестии! — не стыдился ее навещать и доставлять ей в Фонтенбло лучшие яства со своего стола. У Монсеньера не было детей от всех этих связей, кроме единственной дочери от Ла Резен, воспитывавшейся довольно-таки скудно в Шайо, у августинок.[215] Эту дочь уже после его смерти принцесса де Конти позаботилась выдать замуж за одного дворянина, который вскоре ее потерял. Несварение желудка, принятое сперва за апоплексический удар, положило конец подобным приключениям. Держась в отдалении от внебрачных детей, Монсеньер, судя по всему, вообще не признавал потомства, рожденного вне брака. Он всегда терпеть не мог герцога Мэнского, который первое время оказывал ему мало внимания, а потом весьма о том сожалел и горевал. К графу Тулузскому он относился весьма по-дружески, а тот всю жизнь всячески старался ему угодить и очень его почитал. Из придворных в самых дружеских и близких отношениях к нему состояли д'Антен и граф де Майи, муж дамы — хранительницы драгоценностей, но он давно уже умер. Это были два фаворита-соперника, в миниатюре повторявшие принца де Конти и г-на де Вандома. Герцоги Люксембургский, де Вильруа и де Ларошгийон, пользовавшиеся его уважением и некоторым доверием, Сент-Мор, граф де Руси, Альберготти и Бирон — вот те, кого он привечал и отличал. На старых вельмож благоволение его почти не распространялось, и из них у него можно было встретить только г-на де Ларошфуко, маршалов де Буффлера, де Дюраса, де Лоржа, Катина; с ними обходился он приветливее, чем с другими, и запросто. Ближе других стояли к нему покойный герцог Люксембургский и Клермон, брат епископа Ланского; об этом я уже говорил.[216] Уважал он и маршала де Шуазеля, а под конец и маршала д'Юселя, но тот скрывал это, подобно Аркуру, канцлеру и обер-шталмейстеру, обязанному благосклонностью Монсеньера м-ль Шуэн, которая была от него без ума и убедила Монсеньера, что это самый одаренный человек на свете. У нее была собачка, в которой она души не чаяла, и каждый день маршал д'Юсель от заставы Гайон, где он квартировал, посылал этой собачке жареные кроличьи головы в малое Сент-Антуанское предместье, где жила м-ль Шуэн; маршал часто навещал ее, и она внимала ему, как оракулу. На другой день после смерти Монсеньера поставка кроличьих голов прекратилась, и с тех пор м-ль Шуэн никогда его не видела и не слышала о нем. В конце концов, немного оправившись, она обратила на это внимание и даже посетовала, что надеялась на этого человека и много способствовала тому уважению и доверию, какими дарил его Монсеньер. Маршал д'Юсель об этом проведал, но нимало не смутился и холодно отвечал, что не имеет понятия, о чем она толкует, что он всегда виделся с нею только в обществе, причем очень редко, да и Монсеньера едва знал. Этот человек с несравненной низостью и алчностью тайно прибегал к любому средству, кое могло его возвысить, и не любил обременять себя бесполезной благодарностью. Тем не менее эта история стала известна и не сделала ему чести. Монсеньер питал при дворе отвращение только к двум людям, причем отвращение это, в отличие от чувств, которые вселял в него Шамийар и кое-кто еще, не было ему внушено; эти двое были маршал де Вильруа и г-н де Лозен. Он приходил в восторг, когда ему рассказывали о них новую сплетню. С маршалом он был полюбезнее, но все же тот нередко оказывался по его милости в затруднительном положении. С Лозеном же он не в силах был сдерживаться, но того, в отличие от маршала, нисколько это не смущало. Я никогда не мог дознаться, в чем были причины этого отвращения. Заметно было, что он терпеть не мог герцогов де Шевреза и де Бовилье, но то было влияние котерии, подкреплявшееся разностью в нравах.

По тому, что было сказано о необъяснимой доверчивости Монсеньера на мой счет, и по той легкости, с какою герцогиня Бургундская переубедила его настолько, что он даже устыдился, легко судить о складе его ума и здравомыслии. Точно так же тем людям, кои ввели его в обман и ловко пристрастили ко всему, к чему хотели, без особенных трудов удалось отдалить его от герцога Бургундского и в дальнейшем постоянно усугублять этот разрыв в самых корыстных целях, как это не раз было видно. Можно представить себе, каково было бы царствование этого принца, да еще оказавшегося в таких руках. Разлад между отцом и сыном был заметен всему двору. Нравственность сына, его благочестие, любовь к просвещению, дарования, ум — все, что должно бы радовать отца, было в его глазах провинностью, ибо внушало опасения, что герцог Бургундский станет принимать участие в управлении государством, если отец воздаст должное его достоинствам. Другим поводом для опасений была добрая слава, проистекавшая из этих достоинств: обращение короля с молодым принцем превратилось для Монсеньера в источник ревности, которую мало-помалу раздували недруги. Герцог Бургундский сносил все с почтительностью и кротостью, которые примирили бы с ним кого угодно, кроме отца, который видел и думал только то, что внушали ему другие. Герцогиня Бургундская разделяла участь мужа, впавшего в немилость, и, позволяя себе больше свободы и непринужденности, чем он, сносила за то такую холодность, а подчас и грубость, от которой молодой принц был защищен своим осмотрительным поведением. Он виделся с Монсеньером более как придворный, нежели сын, без короткости, без разговоров наедине, и легко было заметить, что, исполнив долг, он не искал общества Монсеньера и охотнее бывал где угодно, чем при отце. Герцогиня Бурбонская изрядно усугубила это отчуждение, особенно после женитьбы герцога Беррийского, и хотя Монсеньер еще раньше охладел к герцогине Бургундской, обращаясь с нею грубо со времен Лилльской кампании и особенно после изгнания из Марли и Медона герцога де Вандома, однако после бракосочетания границы приличий стали нарушаться еще больше. Искусная принцесса тем не менее пыталась грести против течения с усердием и изяществом, способными уничтожить самое глубокое предубеждение, и часто ей на какое-то время удавалось образумить Монсеньера; но тем, кто окружал его назойливым попечением, такая оттепель представлялась слишком опасной для их планов, чтобы позволить ему милостиво относиться к невестке; поэтому герцог Бургундский лишился поддержки и со стороны жены, и оба они со дня на день все более отдалялись от Монсеньера без надежд на сближение. Дошло даже до того, что незадолго до смерти Монсеньера, во время затеянной им увеселительной поездки в Зверинец, которая была прервана, герцогиня Бургундская решилась наконец прибегнуть к иным средствам, помимо услужливости и терпения, которыми пользовалась до сих пор; она дала понять обеим Лильбон, что сочтется с ними за те неприятности, кои учинил ей Монсеньер. Вся котерия затрепетала при этой угрозе не столько за будущее, сколько за настоящее, ибо здоровье короля сулило ему еще долгие годы жизни. Они отнюдь не собирались выпускать из рук добычу: от этого зависело их будущее, столь богатое замыслами; но после того, как герцогиня повела себя нетерпеливо и резко, они оказались в весьма щекотливом положении. Сестры придумали какое-то объяснение, герцогиня его не приняла; сама герцогиня Бурбонская всполошилась, и д'Антену пришлось провести неприятные четверть часа. Монсеньер попытался исправить положение с помощью учтивостей, коих явно от него ожидали; но они упорно настаивали на увеселительной поездке, которая так и не состоялась, и после установившегося на некоторое время не вполне естественного мертвого штиля все пошло по-старому, хотя и с большими предосторожностями, которые, правда, не столько исправляли положение, сколько все нагляднее обнажали таившуюся в нем опасность.