Большая дорога - Василий Ильенков

Владимир слышал напряженное дыхание Протасова, шагавшего рядом, и видел белую повязку на его рукаве, которую, по приказанию генерала, надели все ополченцы, чтобы отличить в темноте своих.

Повязку к рукаву Владимира прикалывала Наташа.

— Я буду хранить вашу повязку как символ дружбы, — сказал тогда Владимир.

— Друзей-то у меня много: смотрите, все с моими повязками, — с горькой улыбкой ответила Наташа.

Все бойцы прикалывали повязки друг другу, и только Протасов пытался сделать это сам, но его тянуло посмотреть в ту сторону, где стояли Дегтярев и Наташа, и, обуреваемый ненавистью и отчаянием, он кое-как воткнул булавку. И теперь Дегтяреву бросилось в глаза, что повязка на рукаве Протасова еле держится, и он подумал, что нужно сказать ему об этом, но под ноги попалась какая-то кочка, и Дегтярев покачнулся, чувствуя, как у него зашлось сердце: ему казалось, что он сейчас упадет, раздастся неимоверный грохот, немцы услышат, и тогда все пропало. Он устоял на ногах, задержавшись на несколько секунд, а когда снова шагнул вперед, справа от него шел уже не Протасов, а Викентий Иванович.

Владимиру казалось, что эта немая атака во много раз трудней, чем схватка с танком при дневном свете. В тот раз все произошло как-то просто: он видел танк, знал, с какого расстояния лучше бросить гранату. Теперь его окружала плотная тьма, и он шел вслепую, ориентируясь лишь на редкие вспышки ракет впереди. У него было такое ощущение, что вот-вот он наткнется на какую-то стену. Он шел медленно, ощупывая ногами землю, вытянув вперед руку, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из товарищей и не наделать шума.

Еще днем каждый должен был тщательно просмотреть впереди лежащую местность и наметить себе путь для движения. Но днем все казалось необыкновенно легким и простым: что стоит пройти каких-нибудь семьсот метров по полю? Оно выглядело совершенно ровным, а теперь, когда темнота поглотила кусты, пшеничное поле вдали и всю землю, появились какие-то ямы, потом неожиданно пришлось подниматься на пригорок. Только потому чувству времени, которое не обманывало его на охоте, Дегтярев определил, что немецкие окопы уже где-то совсем недалеко. Ему вдруг стало холодно, рука его, вытянутая вперед, задрожала в ознобе. Это не был страх, а просто ощущение чего-то неприятного, вроде того, что он испытал однажды в детстве, когда сунул руку в кочку, покрытую синеватой черникой, и наткнулся на гадюку. Это омерзительное ощущение осталось у него на всю жизнь, и он считал, что змеи — самые отвратительные из существ, населяющих землю. Вот так подползли к родной земле и немцы — бесшумные, холодные, скользкие, несущие смерть. Они лежат, свившись в зеленовато-серый клубок, в своих норах, и нужно прыгнуть туда, в окоп, в логово змей, и давить, бить, душить, колоть их…

Совсем близко впереди взвилась кверху ракета, осветила землю, и Дегтярев замер, как и все. В это же мгновение он увидел впереди бугор бруствера. Свет ракеты еще не успел угаснуть, как Дегтярев и все, увидевшие бруствер немецкого окопа, уже бросились вперед бегом, молча, отрешившись от себя, впав в то состояние, которому люди еще не нашли названия, ибо оно ни с чем не сравнимо.

Владимиру было и омерзительно, и страшно, и в то же время он испытывал злобу к врагу, и растерянность оттого, что он не видит его и отчаяние храбрости, и какую-то дерзкую удаль, граничащую с безумием. Он видел темные фигуры, метавшиеся в узких щелях траншеи, и бил прикладом, колол их штыком, топтал ногами, душил… Он не слышал ни криков, ни выстрелов, ни разрыва гранат. Он сам что-то кричал, но это было что-то нечленораздельное, нечеловеческое. И вдруг он услышал сдавленный ужасом голос:

— Genosse![4] Маркс! Ленин! Сталин!

Это выкрикивал кто-то высокий, темный, прижавшийся к стене окопа с поднятыми вверх руками, и Владимир невольно опустил приклад, занесенный над этой темной фигурой.

«Что это… я слышал или мне почудилось?» — подумал он, пробежав мимо черной фигуры с поднятыми вверх руками, и обернулся. Уже рассветало.

Теперь он ясно увидел высокого человека в солдатской шинели, без фуражки, с густыми русыми волосами, который смотрел на него с какой-то странной улыбкой.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — вдруг проговорил солдат по-русски и заплакал.

«Что это? Желание спасти себе жизнь? Обман? — думал Дегтярев. — Убить его!» Но то состояние, в котором он был способен убивать бездумно, механически, уже прошло. И Дегтярев побежал по траншее туда, где грохотали разрывы гранат.

Немая атака закончилась полным разгромом немецкой части, которая держала оборону возле Шемякина. Вскоре немцы начали жестокий артиллерийский обстрел окопов, занятых ополченцами.

Отделение Владимира Дегтярева укрылось в блиндаже. Все угрюмо смотрели на курчавого немца, сидевшего в углу. Он назвал себя Гельмутом Гроталем, рабочим из Рура.

Он обрадовался, что с ним говорят по-немецки, и быстро, захлебываясь, стал рассказывать о себе: раньше он состоял в коммунистической партии, потерял связь с организацией, но душой остался верен идеям коммунизма. Фашисты долго держали его под подозрением, но он ничем себя не проявлял, затаив свои чувства. Его мобилизовали, отправили на фронт. Не желая воевать во имя безумных планов Гитлера, он искал случая, чтобы перейти на сторону Советской Армии, но за ним следили. И вот сегодня, наконец, сбылась его мечта…

В блиндаж вошел Комариков. Он увидел пленного и спросил:

— Что это такое?

Ополченцы молчали.

— Я спрашиваю: что это такое? — повысив голос, повторил Комариков, напирая на «что» и показывая рукой на немца.

— Пленный, — сказал Дегтярев.

— Кто же это из вас добрый такой, что возится с этим… — Комариков добавил бранное слово.

— Это я взял в плен, — ответил Дегтярев. — Он не фашист… Был коммунистом и ненавидит гитлеровцев.

— И вы ему поверили! — насмешливо сказал Комариков. Худое лицо его стало жестоким. — Их всех убивать надо!

— И безоружных? — спросил Дегтярев.

— Всех! Никому не давать пощады!

— Разве был такой приказ? — спросил Дегтярев.

— Какой еще вам нужен приказ? И без приказа ясно. Всех убивать! — крикнул Комариков.

— Товарищ комроты, — мягко проговорил академик, — я тоже ненавижу немцев, я считаю, что немцы — извечные враги России… Но нигде не было сказано, что нужно истреблять всех…

— Удивительное дело, как скоро все стали такими жалостливыми, — сказал Комариков, зло посмотрев на академика. — Немцев надо всех вырезать, тогда не будет войны.

— Чтобы не было войн, нужно уничтожить капитализм, — сказал Дегтярев.

— Я, конечно, «Капитала» не изучал, как вы, но знаю, что для победы нужно убивать врагов, — с убежденностью фанатика произнес Комариков. — И мне не важно, кто он: фашист, рабочий, учитель. Всех убивать!

Комариков принадлежал к разряду людей, которые считают, что их дело выполнять, а не рассуждать.

— Позвольте! — вдруг воскликнул художник Иван Иванович Козлов, краснея от смущения и заикаясь. — Позвольте! Значит, вы против товарища Сталина?

Комариков растерянно взглянул на него.

— А что он сказал? Когда?

— По-позвольте! А третьего июля, с-с-сказал: нам поможет и сам германский народ… Правда ведь? С-с-сказал?

— Да, сказал, — подтвердил академик, с благодарностью взглянув на художника. — Вы правы, Иван Иванович. Но, может быть, товарищ комроты не слыхал выступления Сталина?

Комариков молчал. Он слышал речь Сталина, но из всей речи врезалось ему в память лишь то, что нужно бить врага всеми средствами и силами.

— Мы должны думать о том, что будет после победы над Германией, — сказал Дегтярев. — С падением Гитлера еще не падет капитализм во всем мире. Надо смотреть в завтрашний день.

— С-с-совершенно с-с-справедливо! — воскликнул Иван Иванович и, вытащив из сумки блокнот, принялся зарисовывать пленного. — С-с-с-смотреть вперед!

Комариков отвернулся, как бы не желая продолжать спор, и, обращаясь к академику, спросил:

— Сколько раненых в этом отделении?

— Один Протасов, товарищ комроты. В руку. Направлен на перевязку.

В полдень немцы, подбросив свежую часть, перешли в контратаку. Впереди, на буром фоне полегшей пшеницы, Дегтярев увидел множество серовато-зеленых фигурок, и они напомнили ему гусениц совки-гаммы, которые однажды набросились на посевы колхоза. Люди окапывали поле канавой, гусеницы наползали в нее и выбраться уже не могли, и тут все давили их, обливали какой-то жидкостью, собирали руками и жгли, а гусеницы все ползли и ползли, и казалось, что никогда не иссякнет их страшная, неодолимая армия. И вот так же теперь ползли немцы сплошной серовато-зеленой массой.

Комариков бегал по траншеям и предупреждал, что стрелять нужно на близком расстоянии, когда он подаст команду, целиться тщательно, что патронов не так много, чтобы их выпускать на ветер, а если противник приблизится вплотную к окопам, то встретить его штыками.