Большая дорога - Василий Ильенков

Он с детства привык любить и уважать землю за ее великую и добрую силу. С пяти лет он уже помогал отцу скородить поле. Андрей Тихонович сажал его верхом на лошадь, и Миша разъезжал по пашне, поднимая столбом пыль, — это было его самое любимое дело. Позже, когда ему пришлось рыть могилу для дяди на том месте, где когда-то похоронен был дед, Михаил Андреевич не нашел ничего, кроме обыкновенной глины, в которую превратился дед. С тех пор Михаил Андреевич уверовал, что земля есть начало и конец всего, что существует. И когда потом он узнал, что мир состоит из материи, она всегда представлялась ему в виде красноватой смоленской глины.

И подобно тому, как в детстве он, за отсутствием лекарств, присыпал свои раны землей, так и теперь он, за отсутствием танков и самолетов, всю надежду возлагал на спасительную силу земли. Потери от бомбежек резко уменьшились, и люди повеселели.

— Вот то-то и оно — земля! — торжествующе говорил генерал, проходя по траншеям.

Ополченцы прозвали Дегтярева «генерал Земля», и он, зная об этом, не обижался, а только усмехался в свои густые седые усы.

И немцы, занявшие Шемякино, узнали, что против них стоит дивизия какого-то генерала Земля. Об этом им сказал Тимофей, которого подвергли жестокому допросу. Тимофей сказал, что этого «Земляного генерала» он сам видел, что наружность у него свирепая, а ума он великого, и еще в гражданскую войну барона немца Врангеля утопил в Черном море, что его прислал сюда сам Сталин. И солдат ему дали не простых, а с высоким образованием, и каждый из них стоит десяти немцев, что и он, Тимофей, тоже солдат этой дивизии, но самый последний солдат.

Тимофей не лгал, он искренне верил в это и гордился тем, что он — солдат необыкновенной дивизии, где сплошь ученые. С того памятного разговора у костра, на весеннем разливе, когда Тимофей узнал, что в каждом человеке есть великая сила, называемая талантом, в нем началась непривычная, трудная работа мысли.

«Вот диво! — рассуждал он сам с собой. — В чем же мой талант? — Но сколько ни думал, не обнаружил в себе никаких признаков этой благостной силы. Как-то, высекая из кремня искру, чтобы закурить, Тимофей подумал: — Может, и меня надо ударить железом, чтобы из меня искра вышла?»

И вот его «ударило»: немцы пытали его три дня, подвергая всем тем изощренным мучениям, какие мог придумать только фашизм: его жгли раскаленным железом, сдирали кожу, загоняли иглы под ногти… Но Тимофей не плакал, не стонал, не просил о пощаде и лишь громко насмешливо кричал:

— Не взяло ваше! Не взяло!

Тимофея повесили. На казнь немцы согнали всех шемякинцев. Перед тем как затянуть петлю, Тимофея фотографировали, а он кричал:

— Гитлеру мой портрет покажите! Пущай знает, какой есть человек Тимофей Дегтярев!

Рядом с Тимофеем повесили Таню. В тот же день Штумм вызвал деда Прохора и, вручив ему пакет на имя генерала Земля, сказал:

— Отнеси это письмо и вернись с ответом, а не вернешься, повесим твою жену.

Деда провели через линию обороны, и он, перейдя «ничейную землю», наткнулся на боевое охранение дегтяревской дивизии. Его привели к генералу.

Михаил Андреевич с удивлением читал:

«Командиру дивизии генералу Земля.

Мы знаем, что вы есть храбрый генерал. Мы очень любим храбрых людей. В германской армии все генералы храбрые, поэтому она непобедима и завоюет весь мир.

Ваше сопротивление бесполезно. Сложите оружие, и вы получите большие почести и большое жалованье. В день парада Германской армии на Красной площади в Москве вы тоже будете маршировать.

Ответ пришлите с этим человеком, который хочет вернуться к своей живой жене.

«Вот подлец!» — подумал генерал, возмущенный гнусным предложением.

Дед Прохор рассказал, сколько танков побито при обстреле деревни, как казнили Тимофея и Таню.

— А еще приехал в Отрадное бывший помещик Куличков и объявил колхозникам, что это его земля и опять будет имение… Кешка.

— Кешка? — переспросил Михаил Андреевич, что-то смутно припоминая. — Ну, хорошо, отдыхай, — сказал он. — Найди Машу. Она тебя устроит.

Генерал долго ходил по землянке и мысленно разговаривал с генералом Фаустом: «Вы хотите получить от меня ответ? Пожалуйста. Но я отвечу вам так, что вы вовек не забудете Земляного генерала».

Он приказал адъютанту Ване подать лошадей и выехал в расположение дивизии. Отыскав в окопе академика, генерал передал ему письмо Фауста.

— Прочитайте, это касается не только меня.

Викентий Иванович читал, и листок прыгал в его руке, дрожащей от гнева.

— Теперь передайте это письмо в окопы. Пусть прочитает каждый боец народного ополчения. И пусть все готовят ответ этому Фаусту.

— Да, это уже не тот доктор Фауст, который всех нас с детства волновал своим дерзанием постигнуть тайну бытия, — сказал академик. — Доктор Фауст, продавший душу черту, стал генералом…

— Они на это мастера — души продавать, покупать, — мрачно проговорил генерал. — Они вот и Кешку купили. Мертвую душу его купили… Чичиковы!

— Кешку? — тихо спросил академик, меняясь в лице. — Константина?

— Приехал в Отрадное. Имение восстанавливать.

— Приехал? С ними? — переспросил Викентий Иванович хриплым, каким-то чужим голосом. — Имение? Какое имение?

Для Викентия Ивановича это слово стало таким же мертвым, как и сам Кешка, как все, что было когда-то в далеком прошлом. Лишь изредка, когда приходилось заполнять анкеты, Викентий Иванович вспоминал и Отрадное, и Кешку, и проклинал их… И вот Кешка где-то здесь, в нескольких километрах, восстанавливает имение Отрадное… Это было похоже на сон.

Викентий Иванович особенно потрясен был тем, что Кешка приехал с немцами, извечными врагами России. Гнев его был столь силен, что академик не мог вымолвить слова: с ним случилось нечто вроде легкого удара, язык не повиновался ему. Он смотрел на генерала, и в глазах его стоял ужас, а рот искривило, и казалось, что он сейчас заплачет.

— Ничего, Викентий Иванович, — с улыбкой сказал генерал, — ни Фаусту этому, ни Кешке черт не поможет. Мы с вами сильней всякого дьявола, — он расхохотался и пошел по траншее, спрашивая: — А ну как, прочитали послание Фауста, который продал душу свою черту? — Громко хохотал вместе со всеми, приговаривая: — Ах, сукины дети! Мертвые души! Чичиковы! — генерал помнил, что в траншеях есть и литераторы.

А когда наступила ночь, генерал Дегтярев приказал итти в атаку, но не на немецкие окопы возле Шемякина, а на свои же окопы второй линии, и итти в полной тишине. Бойцам ополчения было сказано, что тех, кто допустит хотя бы малейший шум, ждет суровое наказание.

Немцы воевали только днем, а ночью предпочитали отдыхать, лишь освещая вспышками ракет окрестности и изредка постреливая из пулеметов и автоматов в темноту для устрашения русских. Генерал Дегтярев решил воспользоваться этой слабостью противника и атаковать его ночью. Но для этого нужно было научить людей подкрадываться к вражеским окопам в полной тишине.

Михаил Андреевич засел в окопе второй линии и стал прислушиваться. Ночь выдалась очень темная: была уже середина сентября. Взлетали, сияя белым магниевым светом, ракеты над Шемякиным. Постреливали пулеметы, потом на минуту устанавливалась тишина, и генерал слышал стук часов на руке. По его расчету, ополченцы должны были уже приблизиться к окопу, но не было слышно ни шума шагов, ни звяка лопаток, ни стука колес станковых пулеметов. Наконец генерал уловил какой-то шорох впереди, потом вдруг послышался громкий лязг железа, и перед самым бруствером окопа зачернели фигуры ополченцев, и кто-то даже наступил генералу на ногу.

— Стой! — скомандовал он. — Кто это там гремит, словно с ведром к колодцу идет? А? Ну-ка, подойди сюда, боец Гремучий!

— Боец Протасов, товарищ генерал… Уронил миномет… Темно, ничего не видно…

— А вы что же думаете, что мы с фонарями пойдем в ночную атаку на немца, а? Возьмите миномет и снова ступайте. Помните, что вы своим шумом предаете всех. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал, — уныло проговорил Протасов, взваливая на плечо тяжелую трубу миномета.

— Атака должна быть совершенно немая. Понятно?

— Понятно, — повторил Протасов отходя.

— Постойте… Да ведь это вы тогда медведицу убили… с медвежатами? — вдруг вспомнил Михаил Андреевич.

— Я, — отозвался из темноты Протасов.

— Вот видите… Да, да… Помню… Вы тогда вместе отличились с Тимофеем… с покойником.

— Умер? — испуганно спросил Протасов.

— Повесили… Немцы повесили за геройский его подвиг. — Генерал помолчал и вдруг резко крикнул: — Ну, что же вы стоите? А?

В немую атаку на противника ополченцы пошли на следующую ночь перед рассветом.

Владимир слышал напряженное дыхание Протасова, шагавшего рядом, и видел белую повязку на его рукаве, которую, по приказанию генерала, надели все ополченцы, чтобы отличить в темноте своих.