В поисках Клингзора - Хорхе Вольпи

— Позвольте мне остаться наедине со своим пистолетом, чтобы использовать его в личных целях, — с трудом выговаривает Бек.

— Так используйте, нечего тянуть! — презрительно отвечает Фромм. Генерал Бек поднимает ствол к виску и начинает высокопарную речь:

— В эту минуту я думаю о других временах…

— Я же сказал вам не тянуть! — перебивает Фромм, не склонный к сентиментальности.

После секундного молчания Бек наконец решается нажать на спусковой крючок, но лишь ранит себе лоб.

— Заберите у него оружие! — приказывает Фромм. Бек сопротивляется и несколько раз стреляет в себя, но ему так и не удается убить себя. Солдаты вырывают пистолет у него из рук.

— Уберите его отсюда, — кричит потерявший терпение Фромм. — А у вас, — обращается он к остальным, — есть только одна минута, чтобы сделать последнее устное или письменное заявление.

Заговорщики безмолвствуют. Что толку теперь говорить? Только Хепнер берет слово.

— Генерал, — с мольбой в голосе говорит он, — клянусь вам, я представления не имел о том, что происходило. Я только выполнял приказы своих начальников…

— Можно написать несколько строчек? — произносит Ольбрихт, который все это время сохраняет полную невозмутимость.

— Идите к овальному столу, — вдруг совершенно мирно отвечает Фромм, — за которым вы так часто сидели передо мной…

В кабинет входит офицер со срочной телеграммой для Фромма. Рейхсфюрер СС Гиммлер на пути в Берлин. Времени остается совсем мало.

— Батальон охраны прибыл? — спрашивает Фромм офицера.

— Ждет ваших приказов во дворе, — отвечает тот.

— Господа, — громко говорит генерал, стараясь делать это торжественно, но у него плохо получается. — Боюсь, на этом все кончено. — Затем, вдруг овладев голосом, со значением провозглашает: — Во имя фюрера, я созвал этот военный трибунал, который выносит следующее решение: генерал Ольбрихт, полковник Мерц, полковник, чье имя не желаю произносить вслух, и обер-лейтенант Хэфтен приговариваются к смертной казни.

— Я — единственный, кто повинен в случившемся, — делает фон Штауффенберг безнадежную попытку спасти своих товарищей. — Остальные действовали, как хорошие солдаты…

Какой-то сержант, выполняя приказ, волочит по полу агонизирующего генерала Бека в соседнюю комнату и там добивает выстрелом в затылок.

00 часов 00 минут. Во дворе выстраивается расстрельное отделение из десяти человек. За ними стоят с полдюжины военных автомашин и освещают фарами приговоренных. Первым выводят Ольбрихта. Потом наступает очередь Штауффенберга, но в тот миг, когда раздаются выстрелы, Хэфтен бросается наперерез, чтобы своим телом остановить пули. Солдаты сразу же убирают труп, и перед ними снова Штауффенберг.

— Да здравствует священная Германия! — успевает выкрикнуть он и падает замертво.

Последним расстреливают Мерца фон Квирнхайма. После казни Фромм радирует вышестоящим руководителям: «Провалившийся путч генералов-изменников подавлен силой. Все вожаки мертвы». По указанию Фромма тела заговорщиков, включая Бека, захоронены в тайном месте на кладбище Святого Матфея.

На следующий день рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер приказывает эксгумировать трупы и сжечь, а пепел развеять по ветру.

Диалог второй: О законах вероятности

Лейпциг, 6 ноября 1989 года

Неужели мне действительно доведется стать свидетелем ухода столетия, которое завершается точно так же, как началось? Увижу кончину гигантского абсурда, известного под именем Двадцатый Век?

Годами я не занимался ничем другим, кроме изучения неуловимого и переменчивого поведения чисел — хотел постичь бесконечность. Я вникал в идеи Зенона и Кантора, Аристотеля и Дедекинда, исчеркал сотни листов бумаги замысловатыми вычислениями, похожими на забытые древние письмена, бесконечные часы проводил в изнурительных размышлениях, впадая в состояние, близкое к ритуальному трансу… Это были годы учебы, преподавания, научных исследований. Но, что удивительно, я понял о жизни гораздо больше, оставаясь взаперти на протяжении последних сорока двух лет, не написав за все это время ни единой цифры, не решив ни одного уравнения. Отрезанный здесь от всего мира, я сам очутился в бесконечности. Я вроде Лазаря, который воскрес только для того, чтобы иметь возможность снова умереть.

— Ну, как вам история, которую я рассказал вчера? Не правда ли, захватывающая? — спрашиваю Ульриха.

Его лицо почти ничего не выражает, словно он не может до конца поверить услышанному.

— Да, захватывающая, — повторяет он, хотя по голосу нельзя понять, действительно так думает или просто не хочет спорить.

— И тем не менее, кто сейчас помнит о графе фон Штауффенберге? Или о генерале Беке? Или о Генрихе фон Лютце? Никто. А знаете почему, доктор? Думаете, из-за провала их заговора? Не совсем так. Они оказались вычеркнуты из истории, потому что потерпели поражение от режима, который тоже был повержен. Они неудачники вдвойне, и никто не позаботится о том, чтобы восстановить их добрую память. И все же события 20 июля 1944 года — одна из самых красивых историй на свете…

— То есть как? — Если бы Ульрих не был мне настолько симпатичен, я бы не простил ему подобного вопроса.

— Да так… Просто вся история человечества — это рассказ об одной большой неудаче. — Мне стало почти смешно при виде удивления, отразившегося в его глазах. — Не понимаете? Вспомните, о чем я вам рассказывал, как последовательность незначительных ошибок привела к провалу всего плана. Значит, именно эти ошибки сделали историю нашего общества такой, какая она есть… Каких-то два десятка человек могли повернуть в ином направлении судьбу миллионов. И по неосторожности, из-за того, что принято называть игрой случая, этот поворот не свершился…

— Но так всегда происходит…

Его простодушие начинало выводить меня из себя; разговор напоминал урок квантовой физики для шестилетнего малыша.

— Нет, не всегда, — сердито возразил я. — Давайте более тщательно разберемся: в чемоданчике графа фон Штауффенберга находятся две бомбы, но он приводит в боевую готовность только одну. А почему, помните? Потому что в определенный момент совсем некстати звонит генерал Фельгибель, еще один заговорщик. В результате Штауффенберг суетится и не успевает установить второй взрыватель. Простой телефонный звонок, доктор! А если бы Фельгибель ему не помешал? Или позвонил на несколько секунд позже? Тогда совокупная мощность взрыва двух устройств заметно возросла бы и, без всякого сомнения, все находившиеся в зале заседаний погибли бы на месте, с Гитлером заодно… Один телефонный звонок!

Наконец-то на лице Ульриха отразилось какое-то понимание.

— Это был первый удар судьбы, — продолжил я. — Но за ним последовали другие. А если бы фон Фрайэнд не засунул чемоданчик под стол, а поставил его рядом с фюрером? Ну хорошо, пусть все, что случилось в бункере, остается так, как было, что ж делать. Штауффенберг покидает зал заседаний, ускользает с территории ставки и уже готов сесть в самолет, который доставит его в Берлин. Тем временем до Фельгибеля, отвечающего за поддержание связи с Растенбургом, доходит неприятное известие: бомба взорвалась, но фюрер остался жив. И что же он предпринимает? Звонит по телефону на базу заговорщиков на Бендлерш-трассе и, кто знает, по каким соображениям, говорит, что Гитлер живой и что следует продолжать осуществлять план переворота. Два взаимоисключающих суждения, естественно. Это создает полную сумятицу и непонимание, завершившиеся провалом. А если бы он просто сказал: переворот следует осуществлять, и ничего больше? Или, напротив, раз Гитлер жив, надо немедленно остановить реализацию плана?

— Понимаю, что вы хотите сказать, — терпеливо произносит Ульрих. — Интересно, а вы принимали участие в этом заговоре?

— Мне не довелось напрямую участвовать в событиях so июля, но я входил в состав заговорщиков. — Мой голос звучит настолько невозмутимо, что самому становится ясно: от скромности не помру. — Я был… Я лишь рядовой ученый. Разделял их убеждения и помогал в меру своих возможностей… А убедил меня присоединиться к заговорщикам мой лучший друг того времени, Генрих фон Лютц.

— А когда арестовали вас и вашего друга?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, когда вас схватили? — Доктор изо всех сил притворяется хорошим мальчиком, без подвохов.

— После 20 июля Гиммлер начал невиданные дотоле преследования, — рассказываю я. — Арестовали тысячи невинных людей. На следующий день погибли Фельгибель, Вицлебен, затем, один за другим, Попиц, Канарис, Остер, Кляйт-Шмерцин, Шахт… Генерал Вагнер, среди прочих, предпочел покончить с жизнью сам. Шлабрендорф, Троттцу Штольц и Клаузинг в конце концов сдались. Все они подверглись бесчеловечным пыткам. Гитлер сказал: «Хочу, чтобы все были подвешены и разделаны, как мясные туши», и Гиммлер выполнил это пожелание. Генриха взяли в начале августа, меня — через несколько недель.