Я люблю - Александр Авдеенко

Вот опять доменный цех.

Железобетонная — в километр — эстакада, одетая волнистым железом, составляет бронированный корпус гиганта. Три домны пускают из шести свечек газ в задымленное небо. Двенадцать кауперов поднимаются башнями…

Густая сеть железнодорожных путей. На ней туда и сюда бегают шустрые, в черном лаке паровозы, с ковшами, налитыми жидким чугуном. Что ж, потягаемся!

Восьмиэтажное здание воздуходувки. Рядом — гордый стальным переплетом ферм, колонн, скреплений, мостовых кранов — стоит семитрубный мартен.

Вокруг трех гигантов, борт о борт — котельный, механический, разливочные машины, депо, железобетонная электростанция, которая поднимается даже над прокатом, домнами, мартеном.

Едем и едем, кружим, петляем… Ехать бы вот так, кружить и петлять без конца, смотреть и смотреть на русые волосы, в озерно-лесные глаза…

— А это наш соцгород, — говорит Лена.

Пятиэтажные малиновые корпуса с большими окнами прячутся от знойных, пустынного накала ветров, от заводской пыли на какой-то плоской просторной вершине. Соцгород огражден тройным кольцом молодого парка.

Петька укоризненно, косится на Лену, кисло смеется:

— Что ты тычешь на журавля в небе? Подай лучше нам синицу в руки. Барак, где наш барак?! Вот так встретила!

— Ладно, заткнись, — кричит на Петьку Борис, — будет тебе твой барак.

Борька сидел на связке книг, брошенных на пыльное дно кузова, и молча, не моргая, зачарованно смотрел на все, что попадалось нам на дороге, — на беленные известью бараки, на грабарей, на завод, на базар, на шатер цирка, на кирпичное, в сплошном барачном окружении, здание кинотеатра, с надписью на фронтоне «Магнит». Все Бориса Куделю радовало, всем он гордился и каждому магнитогорцу завидовал.

Я поближе придвигаюсь к Борису, обнимаю его плечи. Сидим, тесно прижавшись друг к другу, чуть дыша, и смотрим, смотрим на Магнитку, на Лену и опять на Магнитку.

Так мы и приехали к очередному бараку с красными крестами на молочных окнах. Наконец нашлись и для нас места. Лена, прощаясь, просто, как старым знакомым, сказала:

— Ну, ребята, до свидания. Увидимся!

— Обязательно увидимся! — смеется Петька.

Проводив глазами Лену, он поворачивается ко мне и Борису, показывает свои мелкие жиденькие зубки, подмигивает:

— Магнитная дивчина, а? Скажи!..

Борька кепкой обметает дорожную пыль со своих книг — не слышит Петьку. Я слышу и ничего не говорю ему. Угрюмо молчу. Обидно, горько, что насквозь побитый ржавчиной Петька пытается говорить о Лене. И как!..

Поселили нас в карантине. Что ж, карантин, так карантин. Видали мы в своей жизни и кое-что похуже. Была бы крыша над головой.

Сводили в баню, постригли, накормили и дали на ночь голые деревянные топчаны.

Ночью я долго не мог заснуть, ворочался на досках, вспоминая слова сторожа карантина:

— Предписанием сказано: жить в наших краях три дня. Но вам придется больше, потому густовато на Магнитке, не поспевают бараки строить.

Что ж, проживем тут и неделю и месяц, сколько надо…

Пахнет карболкой — напоминает вокзал, поезда, мое детство. И вдруг подкрадывается пустота тех лет. Заскрипел, как Борис, зубами, головой в доску топчана ударился и злобно подумал вслух:

— Обленился ты, Санька, оброс, ожирел!..

— С кем ты разговариваешь? — удивился Борис. Он тоже не спал. Подполз ко мне, спросил: — Сань, ты разочарован?

— А ты?

— Что ты, чудак!

— Я тоже нет. Честное коммунарское.

Утром две койки рядом с нами опустели. Петька, неумытый уныло смотрит на голые доски и вещает:

— Обожди, обсмотримся, рванем и мы. Как заразных в карантин, гады!

Борис несет кипяток, готовит чай, а мне подыматься не хочется, глаза слипаются, о тайге мечтаю, об Антоныче, о теплом доме со львами…

Но вспомнил слова Антоныча: «Воюй, Александр, воюй!»

Отругал я себя хорошенько, вскочил и будто не спал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Борька пьет кипяток с черным хлебом, смотрит на пыльную, окутанную дымом, забитую корпусами цехов, трубами и бараками долину Урала. Умные, всевидящие, все запоминающие глаза его ласково щурятся, а губы любовно шепчут:

— Здорово, милая, здравствуй!..

Петька удивленно-насмешливо косится на Борьку.

— С кем это ты так любезно разговариваешь, Боренька?

— А вот с нею… ты глянь, какая она!

— Кто? — Петька насмешливо высовывается в окно, смотрит налево, потом направо. — Никакой милой не вижу.

— Ну и кусай локти, раз не видишь ее сиятельства Магнитки. Эх, ребята, ребята! Не понимаете вы, дурни, какое счастье выпало на нашу долю.

— Интересно, какое же? Просвети нас, дружище! — Петька подмигнул мне, усмехнулся.

Я опустил голову. Обидно, что такое существо, как Петька, осмеливается вербовать меня в свои сообщники. Сколько лет он трется около меня, напрашивается в друзья, но не люблю я его так же, как и в первые дни своей коммунарской жизни. И он меня, конечно, не любит. И Борьку тоже. Почему же потащился с нами на подшефный завод? Почему не отстал от нас и на Магнитке? Не знаю. Выгоды, наверное, ищет. Борьку всюду, где ни работает, уважают, прислушиваются к его голосу, верят ему, выдвигают. Петька завидует Борьке, хочет, вероятно, такой же славной жизни. Не пахал, не сеял, а лапу к урожаю протягивает. Ничего не выйдет у тебя, шкура: не въехать тебе в рай на хребте Борьки — стащу за ноги и за руки.

Борька — добрый, щедрый, терпеливый, дружелюбный — не видит, что его собирается оседлать Петька. Он обнимает рябого, подводит к окну.

— Магнитка! — глубоко вздохнув, произносит Борька. — Самое главное рабочее место.

Петька поспешно кивает головой: правильно, мол, согласен. Ну и притворщик! Быстро перестроился.

— Магнитка — это же… это же… не вообще строительство, не какой-нибудь город, а пуп нашей советской земли. Если б вытянуть в цепочку все вагоны с материалами, какие уже пошли на строительство Магнитки, то голова этого поезда была бы в Москве, а хвост — на берегу Тихого океана, во Владивостоке. Одного только цемента Магнитка поглотила уйму: старая Россия за целых пять лет столько не вырабатывала.

Ну и Борька! И когда только он успел узнать все это? Нигде не догонишь его! Он продолжал:

— Вернет нам Магнитка все то, что мы на нее затратили, с лихвой! До Магнитки мы жили вроде как бы в каменном веке, а когда воздвигнем все восемь доменных печей, двадцать мартенов, блюминги, прокатные станы, сразу начнем жить в стальном веке. Одна Магнитка будет выплавлять стали и чугуна столько, сколько не снилось всей России. Ясно теперь тебе, Петро, какое рабочее счастье выпало на нашу долю?

Петька опять поспешно кивает, ясно, мол, горжусь своей долей. Врет! Никогда и нигде не гордился он собой. Ничегошеньки не было и не будет у него за душой. Приспособленец он, пиявка. Муха, оседлавшая рога быка и бессовестно вопящая: «Мы пахали».

А Борька доверчиво, как перед другом, исповедовался:

— До сегодняшнего дня я завидовал старым большевикам, революционерам и, скажу по совести, считал себя неполноценным гражданином Страны Советов: не расстреливали меня на Дворцовой площади в Кровавое воскресенье, не боролся я с царизмом на баррикадах в пятом году, не поливал своей кровью Сибирский тракт, не штурмовал Зимнего в Октябрьскую революцию, не рубил головы деникинцам и врангелевцам в гражданскую войну… А вот теперь…

Мимо барака надрывно прогудел, сотрясая землю, окутанный пылью и отработанным удушливо-вонючим газом тракторный тяжеловоз, буксирующий огромную восьмиколесную тележку, нагруженную черными, метр в диаметре, облитыми битумом трубами.

Борька закрыл окно, сел на койку, болезненно закашлялся. Так долго он кашлял, что слезы выступили на глазах. Петька опять украдкой переглянулся со мной, усмехнулся краем своих тонких бледно-синих губ.

— Ну, а что теперь? — спросил он у Борьки. В его голосе прозвучала откровенная издевка.

Вот она, наступила моя минута. Пора мне вмешаться. Я сказал, презрительно глядя на рябого:

— А теперь… теперь, шкура, бери свой сундучок и катись отсюда, пока я тебе морду не набил.

Петька побледнел так, что все его изрешеченное оспой лицо стало стеклянно-гладким.

— Ты что, Саня?.. Чего ты взъерепенился?

— И еще спрашиваешь!.. Все я видел, все понял.

— Что ты видел?.. — Петька посмотрел на Борьку с надеждой на поддержку. — Вот чудак! Все подозревает, все подозревает…

Борька подошел ко мне, положил на плечо руку.

— Сань, успокойся! Я тоже все вижу и все понимаю. Нельзя бить человека по глазам только за то, что он плохо видит. Дай срок, Саня, потерпи…

В дверь кто-то постучал.

— Не заперто, входи! — откликнулся Борька.

На пороге стояла девушка, встречавшая вчера нас на станции. Светлые волосы растрепаны свежим ветром. Прожаренные солнцем плечи прикрыты газовой косынкой. Румяные щеки, белый лоб и крылья носа щедро припудрены магнитогорской пылью. Молодец дивчина: не заглядывала в зеркальце, не прихорашивалась перед тем, как зайти к нам. Не хочет казаться красивее, чем на самом деле. Да и куда уж быть лучше?