Мировая война Z - Макс Брукс

Логичной и единственной альтернативой было позволить мальчишкам самим лишать себя жизни. Я до сих пор помню их лица, грязные и прыщавые, покрасневшие глаза округлялись от страха, когда они сжимали губами дуло. Что еще поделаешь? Скоро зараженные начали убивать себя группами, все укушенные собирались в полевом госпитале и одновременно нажимали на спуск. Наверное, их утешала мысль, что они умирают не одни. Возможно, это единственное утешение, которого ребята могли ждать. От меня они его точно не получали.

Я был религиозным человеком в стране, которая давно потеряла веру. Десятилетия коммунизма, а вслед за ними материалистическая демократия, оставили этому поколению русских смутные представления об «опиуме для народа» и необходимости в нем. Моим долгом, как капеллана, было только собрать письма приговоренных мальчишек к своим семьям и раздать им по стакану водки, если смогу найти. Практически бесполезное существование, я знаю, и, судя по тому, как управляли нашей страной, вряд ли что-то изменилось бы.

Это случилось после сражения за Кострому, всего за пару недель до наступления на Москву. Я пришел в полевой госпиталь, чтобы выполнить последнюю волю зараженных. Их помешали отдельно, одни — тяжело ранены, другие еще в полном здравии и трезвом уме. Первому мальчишке было не больше семнадцати. Ладно бы его укусили, но нет. У зомби оторвало предплечья под гусеницами самоходки СУ-152. Остались только клочья плоти и сломанные плечевые кости, острые как пики. Они и проткнули мальчишку через рубаху. Будь у зомби целые руки, он бы всего лишь схватил его. Мальчишка лежал на койке, из живота шла кровь, лицо стало пепельным, в руках дрожала винтовка. Рядом с ним лежали в ряд еще пять солдат. Как всегда, я сказал им, что буду молиться за их души. Они или пожимали плечами, или вежливо кивали. Я взял их письма, как всегда, предложил выпить и даже передал несколько сигарет от командира. Я проделывал то же самое много раз, но теперь словно что-то изменилось. Что-то рождалось внутри меня, тугое, щекочущее чувство, которое начало подниматься вверх через сердце и легкие. Я задрожал всем телом, когда солдаты приставили дула к подбородкам.

«На счет «три», — сказал самый старший. — Раз… два…»

Дальше он не успел. Семнадцатилетний парень отлетел назад и упал на землю. Остальные потрясение уставились на дырку у него во лбу, потом на дымящийся пистолет в моей руке, в руке Господа.

Господь говорил со мной. Его слова звучали в моей звенящей голове. «Больше никаких грехов, — сказал Он мне. — Больше ни одна душа не попадет в ад». Так ясно, так просто. Мы теряли слишком много офицеров, заставляя их убивать солдат, а Господь терял слишком много хороших душ, когда солдаты убивали себя сами. Самоубийство — грех, и мы, Его слуги — те, кто избрал себе судьбу Его пастырей на земле — единственные, кто может нести крест освобождения душ, заточенных в больном теле! Вот что я сказал командиру дивизии, когда он узнал о моем поступке, вот что передали каждому полевому капеллану и даже каждому гражданскому священнику по всей матушке-России. То, что позднее стало известно под названием «окончательное очищение», стало только первым шагом религиозной лихорадки, которая превзошла по накалу даже иранскую революцию восьмидесятых годов. Господь слишком долго отказывал влюбви своим детям. Они нуждались в наставлении, мужестве, надежде! Можно сказать, это и есть причина, по которой мы выбрались из войны с зомби как верующий народ и продолжаем заново отстраивать свое государство на фундаменте этой веры.

— Есть ли доля правды в слухах, что вашу философию извратили в угоду политике?

(Пауза).

— Я не понимаю.

— Президент объявил себя главой церкви…

— Разве национальный лидер не может ощутить любовь Господа?

— Но как насчет организации «отрядов ликвидаторов» из священников и убийства людей под предлогом «очищения жертв инфекции»?

(Пауза).

— Я не понимаю, о чем вы.

— Разве не поэтому вы рассорились с Москвой? Разве не поэтому вы здесь?

(Длинная пауза. Снаружи доносятся звуки шагов. В дверь стучат. Отец Сергей открывает, на пороге стоит маленький ребенок в лохмотьях. Его бледное напуганное лицо в грязи. Он лихорадочно тараторит на местном наречии, срываясь на крик и показывая в сторону дороги. Старый священник сдержанно кивает, хлопает мальчика по плечу и поворачивается ко мне).

— Спасибо, что зашли. А теперь извините меня.

(Когда я встаю, чтобы уйти, он открывает большой деревянный сундук, стоящий у кровати, достает Библию и пистолет времен Второй мировой войны).

«Дип Глайдер 7» скорее похож на двухфюзеляжное воздушное судно, чем на мини-субмарину. Я лежу на животе со стороны правого борта, смотрю сквозь толстый, прозрачный предохранительный конус. Мой пилот, Майкл Кой, машет мне с левого борта. Кой — из «стариков», возможно, самый опытный пилот в Военно-морском корпусе глубокого погружения (ВМКГП) США. Поседевшие виски и морщинки вокруг глаз никак не сочетаются с почти детским энтузиазмом. Когда плавбаза опускает нас в неспокойные волны Тихого океана, я замечаю, как в обычно нейтральную речь Коя начинают пробиваться словечки крутого серфера.

— Моя война не закончилась. Если уж на то пошло, можно сказать, что она до сих пор набирает силу. Каждый месяц мы расширяем поле действий, наращиваем материальные и людские ресурсы. Говорят, их еще двадцать—тридцать миллионов, они выплывают с прибоем на берег или запутываются в рыбачьих сетях. Нельзя поработать на прибрежной нефтяной вышке или починить трансатлантический кабель, не наткнувшись на зомби. Вот зачем мы ныряем: отыскать их, проследить, предсказать движение и, возможно, заблаговременно предупредить.

(Мы резко врезаемся в «барашки». Кой ухмыляется, проверяет свои инструменты и меняет частоту рации, соединяясь с плавбазой. Перед моим куполом обзора появляется белая пена, которая через секунду уступает место голубой воде. Мы погружаемся).

— Вы не спрашиваете меня об аквалангах или титановых костюмах против акул. Это потому, что вся эта фигня не имеет отношения к моей войне, да? Гарпунные пушки, сети для зомби… здесь я вам ничем не помогу. Если нужны гражданские, поговорите с гражданскими.

— Но военные тоже пользовались такими приспособлениями.

— Только при операциях в мутной воде и почти всегда по милости армейских придурков. Лично я никогда не надевал неопреновый костюм или акваланг… ну… по крайней мере не в бою. Моя война шла строго в водолазном костюме с поддержанием атмосферного давления. Что-то вроде помеси скафандра с доспехами. Вообще-то такие начали производить еще пару сотен лет назад, когда какой-то парень[90] придумал бочку с иллюминатором и дырками для рук. После него были «Тритон» и «Нойфельд и Кунке». Они выглядели как в старых фантастических фильмах пятидесятых годов. «Робот Робби» и подобная муть. Все это бросили на полдороге, когда… Вам правда интересно?

— Да, пожалуйста…

— Об этих приспособлениях сразу забыли, как только появился акваланг. Ее применяли, лишь когда приходилось нырять глубоко, очень глубоко, чтобы работать на прибрежных нефтяных вышках. Понимаете… чем ниже спускаешься тем больше давление, чем больше давление, тем опаснее для акваланга или другого оборудования со смесью газов. Приходится проводить несколько дней, а то и недель, в декомпрессионной камере, и если по какой-то причине над быстро подняться на поверхность… развивается кессонная болезнь, пузырьки газа в крови, в мозгу… и мы даже не говорим о долгосрочных последствиях вроде некроза костей, о пропитывании тела дерьмом, которого там совершенно быть не должно.

(Замолкает, чтобы проверить инструменты).

— Самый безопасный способ нырнуть глубже и надолго заключить все тело в пузырь поверхностного давления.

(Он кивает на отсеки вокруг нас).

— Примерно как мы сейчас — в безопасности, защищены и все еще на поверхности, судя по ощущениям тела. Вот что делает водолазный костюм с поддержанием атмосферного давления. В нем глубина и длительность пребывания ограничены только защитой и жизнеобеспечением.

— Что-то вроде персональной подводной лодки?

— Подводный аппарат. Подводная лодка может оставаться на дне годами, вырабатывая собственную энергию и воздух. На подводном аппарате можно погружаться лишь ненадолго, как в субмаринах времен Второй мировой войны или в такой, как у нас сейчас.

(Вода начинает темнеть, приобретая глубокий фиолетовый чернильный цвет).

— Сама природа водолазного костюма, тот факт, что он в действительности — просто доспехи, делает его идеальным для боя в голубых и черных водах. Я не сбрасываю со счетов тонкие костюмы, знаете, противоакульные или другие неопреновые. В них вы в десять раз маневреннее, быстрее, проворнее, но они пригодны в лучшем случае для мелких водоемов, а уж если один из этих уродов до вас доберется… Я видел неопреновых дайверов со сломанными руками, ребрами, трех — со сломанными шеями. Опасность утонуть… если воздуховод перерезали или вырвали регулятор изо рта. Даже в жестком шлеме и сухом костюме с покрытием «меш». Мертвякам достаточно удержать вас на глубине, пока не кончится воздух. Я видел слишком много ребят, которые вот так вот тонули, или летели к поверхности, позволяя эмболии довершить то, что начал Зак.