Свобода в СССР - Александр Шубин

«Национальная специфика» проступает у Солженицына при оценке «главного зла»: «нерусский темный вихрь ПЕРЕДОВОЙ ИДЕОЛОГИИ налетел на нас с Запада в конце прошлого века, достаточно разорил нашу страну и потерзал нашу душу…», и уходит в Китай – не мешайте[604]. И эту магическую картину должен был принять на вооружение прагматик Брежнев с его «большим здравым смыслом»?

Сахаров показывает, что Солженицын переоценил роль идеологии в советском обществе: «Скорее, если говорить именно о современном состоянии общества, то для него характерны идеологическая индифферентность и прагматическое использование идеологии как удобного «фасада», при этом прагматизм и гибкость в смене лозунгов сочетаются с традиционной нетерпимостью к инакомыслию «снизу». Так же, как Сталин совершал свои преступления не непосредственно из идеологических мотивов, а в борьбе за власть в процессе формирования общества нового «казарменного» по определению Маркса типа, так и современное руководство страны главным критерием при любых трудных решениях имеет сохранение своей власти и основных черт строя»[605]. Характерно, что Сахаров опирается в своей критике на Маркса. Он критикует советскую реальность не с консервативных, как Солженицын, а с социал–демократических позиций. Он защищает марксизм от Солженицына: «Мне далека также точка зрения Солженицына на роль марксизма как якобы «западного» и антирелигиозного учения, которое исказило здоровую русскую линию развития. Для меня вообще само разделение идей на западные и русские непонятно. По–моему, при научном, рациональном подходе к общественным и природным явлениям существует только разделение идей и концепций на верные и ошибочные. И где эта здоровая русская линия развития? Неужели был хоть один момент в истории России как и любой страны, когда она была способна развиваться без противоречий и катаклизмов»[606].

Солженицын нападает на ИДЕОЛОГИЮ как таковую, хотя в действительности имеется в виду коммунистическая идеология, которую Солженицын собирается заменить своей – авторитарным консерватизмом. Все проблемы решит отказ от «идеологии»…

Но вот избавились от нее, и не процвела эРэФия. Значит, не только в коммунистических символах дело. В этом вопросе Сахаров прав: прагматик Брежнев хорошо понимал подчиненное место идеологических догматов в принятии конкретных решений. Авторитарный режим требовал лишь лояльности основным нормам, дабы открытое противоборство разных идеологических течений не раскачало лодку. Фигурально выражаясь, чтобы последователи Сахарова и Солженицына не устроили гражданскую войну между собой.

Солженицын противопоставляет коммунистическую идеологию патриотизму и призывает вождей Советского Союза отказаться от нее в пользу своего, националистического понимания патриотизма[607]. И это предлагает советским патриотам человек, который вступил в зримый союз с Западом. Вряд ли такое могло звучать убедительно даже при более дружественном настрое руководителей СССР.

При этом Солженицын, преувеличивший количество жертв коммунистического режима в СССР до 66 миллионов, апеллирует к положительному опыту Сталина, совершившего уже однажды патриотический поворот[608]. Ну кто мог ему поверить в структурах власти? Да и национал–патриоты не признали Солженицына своим идеологом – слишком откровенно борется со своим государством.

Национал–патриотизм Солженицына встретил неприятие у большинства инакомыслящих. А. Сахаров писал: «бросается в глаза, что Солженицын особо выделяет страдания и жертвы именно русского народа»[609]. Сахаров считает, что угнетение евреев, народов Кавказа и Средней Азии не меньше, а может быть и больше. Диссидентское движение специализировалось на проблемах народов республик, что предопределялось их союзом с национальными оппозиционными группами.

Националистические намеки в письме Солженицына встречаются и в других местах. Архитектурный облик старой Москвы разрушает «нерусская рука»[610]. Сахаров очень чуток к таким вещам: «Могут сказать, что национализм Солженицына не агрессивен, что он носит мягкий оборонительный характер и преследует цели спасения и восстановления одной из наиболее многострадальных наций.

Из истории, однако известно, что «идеологи» всегда были мягче идущих за ними практических политиков. В значительной части русского народа и части руководителей страны существуют настроения великорусского национализма, сочетающиеся с боязнью попасть в зависимость от Запада и с боязнью демократических преобразований. Попав на подобную благодатную почву, ошибки Солженицына могут стать опасными»[611].

Солженицын считал, что их с Сахаровым разделила Россия, то есть патриотизм[612] и называл своего оппонента «февралистом» (а ведь еще несколько лет назад сам Солженицын одобрял Учредительное собрание и советскую демократию с левыми эсерами). История Российской революции продолжала определять идейные ориентиры не только ее сторонников, но и противников. Все они были частью советской культуры.

Помимо «нерусской руки» в органах власти есть у русского народа еще одна напасть – Китай. Поддавшись распространенным тогда страхам, Солженицын считает важнейшей проблемой предстоящую войну с Китаем, которая будет вызвана идеологическими причинами. А. Сахаров комментирует китайскую тему: «Большинство экспертов по Китаю, как мне кажется, разделяют ту оценку, что еще сравнительно долгое время Китай не будет иметь военных возможностей для большой агрессивной войны против СССР. Трудно представить себе, чтобы нашлись авантюристы, которые толкнули бы его сейчас на такой самоубийственный шаг. Но и агрессия СССР тоже обречена была бы на провал. Можно даже высказать предположение, что раздувание китайской угрозы — это один из элементов политической игры советского руководства. Переоценка китайской угрозы — плохая услуга делу демократизации и демилитаризации нашей страны, в которых она так нуждается и нуждается весь мир. Другое дело, что судьба китайского народа, как и многих других народов в нашем мире, трагична и должна быть предметом заботы всего человечества, в том числе и ООН. Но это особая тема. В проблеме конфликта с Китаем, носящем, по–моему, геополитический характер, Солженицын, как и в других местах своего письма, излишне переоценивает роль идеологии. Китайские руководители, по–видимому, – не меньшие прагматики, чем советские»[613].

Прошли годы. Подтвердилась наивность «военной тревоги» 70–х гг. и правота предположения Сахарова о прагматизме китайского руководства. Но не все так просто. И сейчас в рядах государственников китайская военная угроза считается вполне актуальной, а демографический натиск на Сибирь и Дальний Восток виден невооруженным глазом.

Солженицын считает, что китайскую угрозу можно парировать, осваивая Сибирь и Дальний Восток. Правда, СССР активно этим занимается. Вот–вот начнется строительство БАМа. Солженицын делает сомнительный комплимент этому проекту – его одобрил еще Столыпин, который стал для Солженицына тем же, чем для Брежнева был Ленин.

Сюда, в Сибирь, нужно перенести центр государственных и народных усилий, бросив заокеанские затеи (то есть те самые внешнеполитические успехи, которые в начале письма Солженицын одобрил). Освоение Сибири позволит решить и многие социально–экономические проблемы урбанистической цивилизации. Здесь можно «ставить сразу стабильную экономику»[614].

Медведев напомнил Солженицыну, что центральные области России тоже запущены, и начинать восстановление села разумнее с них, а не с зоны вечной мерзлоты[615]. Но это не может остановить настоящих энтузиастов (Солженицын не видит параллелей между его предложениями и энтузиазмом первых пятилеток). «Сюда в северные и восточные районы России писатель предлагал перенести «центр государственного внимания, национальной деятельности, центр расселения и поисков молодых — с юга нашей страны и из Европы». «Построение более чем половины государства на новом свежем месте, — заявлял Солженицын, — позволяет нам не повторять губительных ошибок XX века — с промышленностью, с дорогами, с городами». Города были особенно ненавистны писателю. В стране нужно строить лишь небольшие предприятия, но «с дробной и высокой технологией». И даже сельское хозяйство можно создавать на Севере («с большими затратами, конечно», — добавлял писатель). Любой экономист мог бы доказать крайне ограниченные возможности советского и российского Северо–Востока как центра расселения там российской молодежи, да еще в малых поселениях»[616], – комментирует Р.А. Медведев.