На ладони ангела - Доминик Фернандез

Я добавил еще одну сцену: как два вора удирают на машине по пригороду Рима. Феллини вырезал ее на монтаже. Даже не удостоив меня чести подискутировать. Я протестовал. Он подмигнул и шлепнул меня по плечу, но вполне добродушно, не как какой-нибудь восточный князек, отгоняющий муху со своего носа. Так ему виделось «сотрудничество» со своими ассистентами: покорно служить ему, не допускать никаких личных соображений, сопровождать его на белом лимузине с риском для своей жизни, торчать у входа в «Станда», вылавливая статистов, которые должны весить как минимум сто кило.

Но как можно было сердиться на создателя Джельсомины и Дзампано? Два года спустя он попросил написать ему пару реплик для «Дольче Виты». Помнишь сцену оргии, ближе к концу? Диалог двух педиков, тоже мое.

Потом, когда он узнал, что я свою очередь тоже запускаю фильм, он сам предложил профинансировать его. Он только что основал, на деньги издателя Риццоли, свою продюсерскую фирму, «Ла Федериз». Для меня и моих друзей началась большая киношная авантюра. Три дня и три ночи, почти без остановки, почти ничего не ев, вместе с молодым еще Бертолуччи, который дебютировал как оператор, а я — как режиссер, съемки в Трастевере: пробы, которые Феллини должен был просмотреть перед подписанием контракта. Я тебе как-нибудь расскажу, с каким энтузиазмом я начинал свои первые упражнения с камерой, хотя аппаратура у нас была самой примитивной, актеры — случайные, пленка — бракованная, плюс — адский рев мотоциклов на узких улицах, которые полиция не стала перекрывать из-за какой-то любительской съемочной группы.

Взятый крупным планом на ступеньках церкви скорченный попрошайка казался таким же величественным, как индейский пеон из фильма «Как поживаешь, Мексика». Преображенные магией объектива, служащие табачной мануфактуры, которые неподвижно дожидались на пороге гудка своей смены, не испортили бы своим видом даже мистическую атмосферу «Диес Ирае». Потом мы отправились в район Порта Портезе, чтобы отснять подходивший для моих героев его убогий антураж. Плюс возможность воздать должное еще одному великому кинематографисту. Меня не заботило, что фильм, который подвергся бы такому разношерстному влиянию, впитал бы в себя его стиль. Едва ли мне было нужно подтягивать звук и замедлять картинку, чтобы придать шарлатанам с блошиного рынка, виртуозно заманивающих клиентов высокопарным слогом, хрипловатую серьезность и культовую надменность японских самураев; подумать только, феодальное Средневековье «Интенданта Санчо» воскресало на берегу Тибра. Я говорю, конечно, об идеале, к которому мы стремились, а не о том результате, который появился на монтажном столе в виде примитивной нарезки.

Бернардо — двадцати лет на тот момент, со своим полным круглым лицом и той ребяческой чистотой, которую он сохранит вплоть до триумфа «Последнего танго в Париже» — с наивной преданностью протягивал мне ножницы. Говорят, что ученики должны отвергать своих учителей. Принимая это за общее место, я все же не смог не воспринять как предательство удаление от себя человека, к которому я был привязан как к сыну.

В тот день, когда Феллини должен был дать свое согласие, я с бьющимся от волнения сердцем сел один за руль своей машины (та самая Джульетта! мы о ней еще поговорим). «Ла Федериз» располагался на виа делла Кроче. Помню, я долго и безрезультатно пытался припарковаться в лабиринте улочек между площадью Испании и Корсо. Пришлось доехать до площади Народа. Наконец на виа дель’Ока я увидел свободное место. Я был так взволнован, что никак не мог втиснуться между машинами. Альберто Моравиа, который возвращался к себе домой (он жил в доме № 27), прихрамывая подошел к двери подъезда. Как всегда элегантный, с красивой прической, в которой тускло поблескивала зачесанная назад серебристая прядь, и булавкой для галстука, подобранному в цвет к жилету, при том что так он мог выйти из дому, просто чтобы глотнуть кофейку в баре «Канова».

— Пьер Паоло, что случилось? Ты чего так нервничаешь?

— Сядь за руль и припаркуй машину!

— Что? Что ты сказал?

Альберто подставил ладонь рожком к своему уху. Он уже, правда, начал тогда глохнуть. Но, как обычно, он понял все с полуслова. Его доброта и его разум компенсировали слабость барабанной перепонки.

— Сядь за руль и…

Я резко заткнулся, потому что вспомнил, что со своей короткой ногой он мог водить только специально оборудованную машину.

— Что? Заглуши мотор. Говори громче.

— Меня ждет Федерико! Или он отвалит денег, или мне одна дорога в Тибр.

— Ну уж, ну уж, — сказал он почесывая свой яйцеобразный череп. — Приходи пообедать с нами послезавтра. Эльза хотела бы встретиться с тобой. Она тебя любит, очень любит, ты же знаешь… почти так же, как своих кошек! В «Капаннина», на виа делла Скрофа. Договорились?

— Послезавтра?

— Потому что в четверг я улетаю в Турцию. Как тебе это, меня рекламируют турки! — добавил он, рассмеявшись. — Хотят спросить, как я отношусь к гаремам! Да тут еще мне надо статью про «Приключение» написать… Ммм!.. Антониони, тебе же он нравится?.. потом надо послать Бомпиани пресс-досье для «Скуки», она выходит через месяц, потом сбегать к… — он шепнул мне на ухо женское имя, — так чтоб Эльза ничего не знала, per carità! Потом еще постричься по случаю приема в американском посольстве. Так что до среды!

Я, как ошарашенный, молча смотрел на него.

— «Капаннина», Эльза откопала новое местечко. Забудь про ту индейку, что она тебе пообещала к Рождеству! Жена — писатель, муж — голодный… Мне же лучше, — поспешил он приплести, не желая произвести впечатление, будто он кладет на одну чашу весов талант кухарки, а на другую — два гениальных романа. — Так она бегает по ресторанам и все время разнюхивает что-то новое. Ты оценишь… Особенно салат с трюфелями… намного вкуснее, чем в «Буко»!

— С трюфелями? — переспросил я угасающим голосом, как будто от первой же ложки меня должно было вывернуть наизнанку.

— Белые трюфеля, такие только в Пьемонте бывают!

Немного смутившись, что меня ничуть не позабавила такая аппетитная новость, он подумал, наверно, что я обиделся на него за то, смешал в одну кучу мои муки творчества и свои гастрономические радости.

— Ты зря недооцениваешь трюфеля, Пьер Паоло. Знаешь, о чем говорили между собой Джойс и Пруст на обеде, организованном в их честь? Всего две фразы. «Вы любите трюфеля?» «Трюфеля? А вы?» Так вот, если бы они попробовали белые трюфели, беседа на этом бы не закончилась, и мировая литература пополнилась бы более обстоятельным диалогом.

Видя, что литература меня интересовала в этот момент не больше, чем кулинария, он распрямился и повел бровью, что обычно означало у него настороженное осуждение. Он тридцать четыре года, проведенных после санатория, волочил свою искалеченную ногу, и ни разу не позволил своим страданиям отбить у него аппетит. Превосходный пример победы над самим собой и тактичного отношения к людям. «Как знаешь», — сказал он, прощаясь со мной.

Человека, которого ждут на его рабочем столе статья об Антониони, заказанная «Эспрессо», синопсис со списком действующих лиц его нового романа, левое свидание с какой-то красоткой, приглашение в самое модное посольство в Риме, авиабилет на конференцию в Стамбул, и который при этом находит время думать о том, сможет ли тарелка губчатых корнеплодов, выкопанных свиным рылом, разгладить морщины на озабоченном лице молодого коллеги, этого человека, единственного и уникального в своем роде среди всей пишущей братии, этого человека я уважал и восхищался им, хотя и не очень любил его романы.

Он прихрамывая направился к подъезду дома № 27, ловко вставил ключ в замочную скважину и, не оборачиваясь, скрылся за дверью.

Я вприпрыжку добрался до площади Народа. По пути мне пришлось пройти мимо террасы Розати, штаб-квартиры правых интеллектуалов. Они нежились в золотистых лучах теплого осеннего солнца. Увидев, как я выхожу с виа дель’Ока, они догадались, откуда я шел и, скаля зубы, начали подталкивать друг друга локотками. Единственной причиной, по которой эти бесславные писатели могли попросить Моравию встать на мою защиту в суде, было желание остаться наплаву благодаря дружбе со скандальным автором. С другой стороны площади, в начале улицы дель Бабуино, которая должна была вывести к «Ла Федериз» на улицу делла Кроче, я заметил расположившуюся на террасе Канова, в штаб-квартире левых интеллектуалов, привычную группку еще одних болтунов. Сидя за стаканчиком карамельного негрони, они также с умилением предавались радостям римской осени. Им показалось, что я остановился у Розати, они переглянулись между собой, словно требуя у меня отчета, как ушибленные посмотрели на меня, когда я поздоровался с ними кивком головы, не сбавляя при этом шага, и, судя по моей подозрительной для них спешной походке и моему бесцеремонному с их точки зрения жесту, решили, что я только что на их глазах спелся с нашими противниками.