На ладони ангела - Доминик Фернандез

Я обходил обустроенные в его фотах мастерские по кольцевой дороге, что поросла травой и изобиловала рытвинами и ухабами. Тестаччо падал вертикально со всех сторон: забраться на него было невозможно. Какую тайну хранил он на своей вершине? Работавшие внизу ремесленники почему-то давали уклончивые ответы на мои вопросы. Среди них был собачий парикмахер, который раскладывал свой стульчик напротив мастерской шорника. Свои инструменты он держал в коробке из-под обуви, но без дела он оставался недолго. Из-за его помятой шляпы, торчавших из под нее седых волос и его беззубой улыбки как у Ричарда Бейсхарта (актера, которого Феллини выбрал на роль Сумасшедшего в своем новом фильме) я принял его за дурачка. Надежды получить хоть лиру со своих бродячих клиентов у него не было никакой, но несмотря на это он священнодействовал по всем правилам искусства. Обойдя мясные ряды и порывшись в отбросах, к нему сбегались, как будто сговорившись, самые редкие и исчезающие образцы собачьих пород. Дворняги и шавки всех мастей и окрасов, фифоны с ушами бассета, спаниели с хвостами шпица, фокстерьеры с мордой бульдога. Они покорно усаживались перед своим парикмахером, тот вынимал из коробки инструменты и педантично наводил марафет на своих пациентах. Причесанная надлежащим образом собака неспешно поднималась, офяхивалась и удалялась, виляя хвостом. Перед поворотом она оборачивалась и на прощанье тявкала в знак благодарности. Старик приподнимал в ответ свою шляпу. И аккуратно складывал ножницы, щетку и расческу обратно в коробку. После чего застывал на своем посту, пока какая-нибудь другая псина, презрительно обойдя стороной живодеров из эпидемнадзора, чей фургон стоял с другой стороны скотобойни, не прибегала подстричь себе лохматую спинку у благосклонного цирюльника. Пожалуй, с точки зрения тех, кто спешил на берега черного Ахерона, направляясь в царство теней, легендарный древнегреческий Харон выглядел не менее странно — и раз уж Тестаччо был слегка не от мира сего, путь к вершине его мне, наверно, должен был указать именно этот кормчий.

— Извините, — спросил я его, — а можно как-то подняться наверх?

Покачав головой, он дал мне лаконичный ответ, который только усилил мое любопытство и страх:

— Там, за хибарой цветочника. Но не советую. Это не для вас.

— Не для меня?

— Это ни для кого, — подытожил он и раздвинул ноги, встречая нового клиента.

За хибарой цветочника я обнаружил зигзагообразную дорожку, в кирпичной пыли которой запечатлелись раздвоенные следы конских копыт. Тропинка вскоре привела меня на самый верх. На вершине плато, которая казалась мне плоской, я обнаружил небольшую долину, в глубине которой пряталась незаметная снизу маленькая круглая лачуга. Я подошел к самому краю холма. Звуки Рима замирали у моих ног. Взгляд простирался над Бычьим рынком и Тибром вплоть до склонов Монтеверде, Яникула и далеких Альбенских холмов. Почувствовав себя отрезанным от города на этом горшечном кладбище, я как на крыльях переносился сквозь века и империи. Необъятная панорама римской деревни, огромное небо, уносящееся в бесконечность, ветер, свободно обвевавший мое лицо, словно при сотворении мира, стирали пред мной границы времени. Я увлеченно рисовал в своем воображении закрывавшие горизонт холмы такими, какими они представлялись мне во времена основания Рима: покрытые дубравами и буковыми рощами, что рассыпали свою листву по их склонам еще задолго до того, как сюда были привезены из Греции и Сицилии экзотические виды вечнозеленых растений. Вроде тех, что растут на протестантском кладбище, и чья темная листва виднелась по другую сторону от Тестаччо. Поверх лаконосного мирта, который, прежде чем украсить могилу Грамши, использовался в служении богине Афродите, кипариса, рябины-арии и олеандра волновались гибкие султаны всегда подвижной пальмы. Ее привезли из Африки, но уже позже, вместе с апельсином и лимоном, которые сегодня считают итальянскими деревьями, хотя между годом Волчицы и их появлением на нашей земле прошло более двух тысяч лет.

Трудно сказать, что пробудило во мне такое влечение к мифологическим основам Рима: быть может, странность этого тихого пустынного места, в котором царил анахроничный покой. Здесь все оставалось неизменным с тех пор, как в этой долине поселились древние охотники и скотоводы. Я склонялся над Тибром, и моему взору легко представлялись древние празднества, разворачивавшиеся здесь каждой весной. По реке красочно проплывали украшенные нарциссами барки, на дне которых отдыхали влюбленные парочки, наслаждаясь золотистым хмелем Фраскати. Поздно ночью, которая вспыхивала радостными кострами, повсюду разносились звуки сельских сатурналий. Народ, живший в плену у сменяющихся времен года, встречал обновление природы танцами и песнями, обращенными к богам. От которых зависело, по их представлению, плодородие земли и плодовитость скота.

Покидая этот холм, единственную, как я заметил не без удивления, в Риме возвышенность, откуда не было видно купола Святого Петра, я услышал доносившиеся из-за хижины звуки чьих-то чистых голосов. На миг из-за нее появилась взлохмаченная голова, пронзившие меня два черных глаза сразу же исчезли, и в воздухе разлился звонкий, словно колокольчик, смех.

Мне пришлось еще не раз вернуться на это плато, чтобы приручить эту маленькую банду ребятишек. Несмотря на свои хрупкие тельца они были все неплохого телосложения; у них имелась гвардия из полудюжины пони, которых они пасли в течение дня, при приближении чужака они прятали их в ложбине, на ночь укрывали в гротах, а по воскресеньям выводили к парку с аттракционами в Вилла Боргезе.

— Как тебя зовут?

Ответа не последовало.

— А тебя?

Та же реакция.

Никто не хотел открывать мне своего имени. Они были не очень-то словоохотливы и на мои вопросы отвечали угрюмым молчанием. Между собой они общались односложно. Обращаясь друг к другу, они использовали прозвища: Черная пантера, Орлиное крыло, Зеленый глаз, Антилопа. Они с такой ревностью скрывали от меня свои настоящие имена, что я не мог это списать исключительно на их желание подражать индейцам. Быть может, как и тот старый сицилиец из Пьетранеры, который отказывался фотографироваться из страха, что фотоаппарат украдет у него лицо, они боялись, что, выдав свое имя, они потеряют часть самих себя.

Они разрешили мне сесть с ними на землю, но в хижину не пустили. Своей заостренной соломенной крышей и плетеными из ивы стенками она напоминала сооруженный из тростника маленький круглый храм Весты, в котором со времен основания Града собирались весталки, дабы предаться беседам с огнем. В память о своих земледельческих корнях римляне, даже в эпоху расцвета империи, всегда отказывались заменить это примитивное святилище более основательным сооружением.

К середине апреля начались таинственные приготовления. При моем появлении часовой, стоявший наверху тропинки, свистел, засунув два пальца в рот. Остальные сбегались со всех сторон холма к ложбине, чтобы я не увидел чего-то, что они прятали в траве перед хижиной. Предмет, который они очень осторожно переносили вовнутрь, со стороны казался тяжелым и хрупким. По обе стороны от входа в хижину свешивались два железных кольца. В них они продевали длинную палку, показывая тем самым, что вход закрыт.

Случившаяся как-то ночью гроза наконец-то позволила мне вмешаться в происходящее. Ветром из хижины вырвало связку ивняка.

— Почему вы не положите камней, чтобы укрепить стены?

Они осыпали меня гневными взглядами. Наверно, подумал я, они считают, что я смеюсь над их маленьким сооружением. Впрочем, где бы они нашли камни на этом плато? И я поспешил добавить:

— Я мог бы помочь вам затащить их сюда. Их полно на берегу Тибра.

На этот раз они даже не удосужились ответить и принялись перемешивать глину с соломой, чтобы заделать ею дыры, образовавшиеся после урагана.

Моя вторая попытка была столь же удачной, как и первая.

Сменив постепенно гнев на милость, они в один прекрасный день все-таки показали мне то сокровище, над которым они так тряслись. Я с трудом сдержал улыбку. Даже если бы у этого старого терракотового тагана, испещренного трещинками, не была отломана одна ножка, подобный предмет обихода — хоть в качестве лекифа для хранения фритюрного масла, хоть в качестве латки, оставшейся в наследство от небогатых хозяев — все равно не представлял бы никакой ценности. По их признанию они откопали его, роясь среди глиняных осколков. Даже какой-нибудь кубок из плавикового шпата с голубыми и белыми прожилками, какие были найдены при раскопках Помпеи, не внушил бы им столько гордости; они разглядывали, гладили и оберегали этот осколок былой хозяйственной роскоши с нежностью влюбленного юноши.

Чтобы он не заваливался, они подложили под его грубо обработанные бока, на которых еще были различимы отпечатки рук гончара, кусок кирпича. Сосуд этот относился к временам глубокой древности: его слепили вручную, еще до изобретения гончарного круга.