Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

– Ну что, тогда, может, выпьем? – неожиданно сменил тему политрук и, наклонившись, блеснув разрастающейся лысиной на затылке, достал из ящика стола бутылку «Белого аиста». – Двенадцатилетний, – похвастался перед рядовым бойцом комиссар. – Славка Мартяну из Кишинева привез. Знаешь Славку, он на АСУ учится? К родителям в Кишинев ездил, вот и привез. Они у него на коньячном заводе работают.

Тут у меня, конечно же, отлегло от сердца – про драку и побитого мужика он, кажется, ничего не знал, и получалось, что наша встреча ничего плохого не предвещала. Иначе «Белым аистом» преподаватель студента не соблазнял бы. А вот в каком случае соблазнял бы – этого я не знал.

– Да нет, – засмущался я, – я не буду.

– Да ладно тебе, не кирять же мне одному. – Голос парторга снова зашкалил фальшивым панибратством, нарочито простоватым, располагающим, похоже, я прямо на глазах становился его лучшим другом и соратником по борьбе. Как Мартов – Ленина. Или как Ленин – Мартова. – Да ладно тебе, мужик ты или не мужик! Я вчера вечером с ребятами в общаге перебрал немного, девчонки там, то да се. В общем, никак в себя прийти не могу.

Вот так и объяснилась общая одутловатость и бескровность губ.

– Мне еще домой добираться, – начал прогибаться я под напором комиссара.

– Ладно, доберешься. Я тебе немного налью, так, за компанию. – И он плеснул «Белого аиста» в чайную чашку, стоящую здесь же, на столе. Потом плеснул во вторую чашку.

– Давай, за знакомство, – кивнул он совсем уже по-товарищески и смело, будто выскочил из окопа в атаку, глотнул первым, как и полагается комиссару. Я глотнул вслед за ним, но осторожно, скромненько, скорее пригубил, в чашке по-прежнему плескалась коньячная жидкость в палец толщиной. Ну что сказать, французским букетом, как вчера, не отдавало, зато отдавало молдавским букетом. Сравнивать их было трудно, да и не нужно.

– На, побалуйся. – Аксенов вынул из ящика стола небольшую вазу с конфетками. Видимо, у него там, в ящике, находился небольшой, но эффективный питейно-закусочный склад.

Я выбрал «Мишку косолапого» развернул, откусил, разжевал вафельно-шоколадную смесь.

– Ты, говорят, рассказы пишешь? – неожиданно проявил осведомленность парторг.

– Кто говорит? – Вот это был неожиданный поворот. Непонятно отчего, но напряжение снова всколыхнулось и стало растекаться по сразу немеющим членам.

– Да, известно, – с добренькой, но не без легкого ехидства усмешкой подтвердил Аксенов. – Нам, видишь ли, Толь, вообще многое известно.

Это «нам» было произнесено многозначительно и совсем не пришлось мне по сердцу. И в интонации, и в самой многозначительности повис зловещий намек, не конкретный, но настораживающий, предупреждающий. Тут же вспомнилось про «контору», про секретные, таинственные органы, о наличии которых мы все, обычные советские граждане, конечно, знали, но по возможности старались держаться от них подальше, отстраненно, в своем, невинном, «безконторном» мире. А здесь неожиданно без какого-либо даже отдаленного звоночка этот мифический орган придвинулся и наехал на меня. И грозился заглотить.

– Говорят, хорошие рассказы, смешные. Даже печатаешься иногда. Мы тут читали, смеялись. Молодец, парень. – Аксенов восхищенно качнул головой, даже крякнул от удовольствия. – Мы гордимся тобой. – Он расслабленно откинулся на спинку кресла. – Ты еще, глядишь, наш вуз прославишь, будем вспоминать, что писателя вырастили. – Он покачал головой, как бы соглашаясь с самим собой. – Давай еще по одной, за твой успех! – Он подумал, помолчал. – А еще за везение, оно порой необходимо. Давай, чтобы попутный ветер в паруса дул. А то, знаешь, без попутного ветра никуда не доплывешь. Как ни греби. – Он снова усмехнулся, снова добренько, и потянулся к бутылке.

Не нравилось мне все это, чисто интуитивно не нравилось. Ни его манера говорить, слишком доверительная, слишком двусмысленная – постоянные намеки, усмешки, двигающийся, как гармошка, кожаный лоб. Какой я ему товарищ, какой он мне товарищ, зачем он меня вообще вызывал? Нет, тут не обошлось без подвоха. Главное – не расслабляться, как это в книгах про шпионов пишут, «быть начеку». Лоб покрылся легкой испариной, то ли от напряжения, то ли с перепугу.

– Спасибо за добрые слова, – произнес я вслух. – Но мне хватит. – Я накрыл чашку ладонью. – У меня там еще осталось.

– Чего-то ты как-то жиденько пьешь, – хмыкнул Аксенов и плеснул себе в чашку. – Ну, да ладно, давай, за тебя, за твой успех. – Конечно, мне пришлось чокнуться, но на сей раз я даже не пригубил, лишь обмакнул губы в проспиртованную жидкость; хмелеть сейчас, в этом кабинете, перед этим косящим под простачка, скользким, жуковатым мужичком было не время и не место.

Он опрокинул в себя, крякнул довольно, начал разворачивать обертку конфеты.

– Только сейчас голова стала отходить. А то промучился весь день. Запомни, Толь, излишества вредны, поверь моему опыту. – Он снова добродушно засмеялся своей шутке, хотя совсем добродушно у него все же не получилось. – А стихи ты, кстати, не пишешь?

– Нет, стихи не пишу, – покачал я головой, уверенный, что сейчас мне просто необходимо соврать. Почему необходимо, я не знал, просто предчувствие было нехорошее, я вообще сейчас доверял лишь интуиции. Она одна меня вела.

– А чего так? – снова проявил любопытство комиссар. Хотя, может, он и не был настоящим комиссаром.

– Для стихов специальная чувствительность нужна, эмоциональность, порывистость. Знаете, эмоции, страдания, парение в облаках… – Я развел руками. – А я человек не очень эмоциональный, скорее рациональный, прагматичный. Проза, она как раз расчета и логики требует. Ну, и фантазии еще. Это совсем иное искусство.

– Ну да, ну да, – закивал Аксенов. – Но все-таки ты в стихах разбираешься небось. Тут к нам бумажка попала, стишок такой как бы. Ты взгляни, может, посоветуешь чего.

Он порылся в папке, достал немного помятый лист бумаги, передал мне. Я взглянул, и у меня поплыли перед глазами, закачались крупно напечатанные на пишущей машинке буквы. «Исповедь советского поэта» – растянулся на всю строчку заголовок. Мне не требовалось читать, я помнил это стихотворение наизусть, еще на первом курсе я сдуру сочинил его. Безо всякой задней мысли сочинил, из чисто юношеского идиотского куража… Придурок, сопляк, птенчик желторотый, вот тебя сейчас и втопчут в чернозем, разотрут в мокрое место.

Строчки прыгали перед глазами, выстрел адреналина затуманил голову.

Я, конечно же, не ПушкинИ, конечно же, не Блок…И душа моя иная,Чистой песни не поет.А поет она другуюПеснь, что нынче горяча,Восхваляя дорогого Леонида Ильича.

Придурок, кретин, идиот, зачем писал, что тебе до «советского поэта», что тебе до Брежнева, дебил, пижон. Вот именно, решил попижонить и писнул прокламацию. На фига? – до сих пор сам не понимаешь.

Строчки мелькали, стихотворение было разбито на семь шестистиший, и каждое из них заканчивалось одинаково: «Восхваляя дорогого Леонида Ильича». Ну, а потом восьмое, не шести-, а пятистишье, заключительное…

«Вот именно, заключительное, – пронеслось в голове, – за него и в заключение недолго угодить. Во всяком случае, из института, как воском натертый, вылетишь».

Пусть таких, как я, нас много,Не талантом мы берем,К коммунизму нам дорога,А таланты – с ними строго,Если против – в «Желтый дом».

Ну да, это я по поводу Бродского написал, хотя к тому моменту Бродский уже успешно вышел из психушки и успешно отвалил куда-то за бугор. А вот я за него сейчас схлопочу по полной.

Пока делал вид, что читаю, неспешно, вдумчиво, уровень впрыснутого в голову адреналина несколько спал, и после первого эмоционального, хаотичного порыва, хоть едва, хоть чуть, стала возвращаться какая-то способность разумно мыслить.

Откуда у них этот листок? Как он к ним попал? Я ведь даже тогда, на первом курсе, почти никому это стихотворение не показывал. Помню, Ленке Макаровой прочитал, мы с ней тогда встречались. Потом Димке Маслякову, но его и след простыл, после второго курса отчислили. Ну, еще паре человек показывал, но никому ведь я копии не давал. Как же к ним попало?

Я протянул листок развалившемуся в кресле комиссару-чекисту. Теперь уж точно понятно, что чекисту. Он смотрел на меня с легкой снисходительной небрежностью; интересно, заметил ли он в моем лице испуг, растерянность? Надеюсь, что не заметил. В любом случае хорошо, что я догадался сказать, что никогда стихов не писал. Надо же, словно в воду глядел.

– Да, еще то стихотвореньице, – покачал я головой, даже попытался усмехнуться. – Чего только не напишут. Бред какой-то.

– Как оно тебе? – Аксенов протянул руку и как бы нехотя взял у меня лист.

– Не знаю, по-моему, полнейшая чушь. И с литературной точки зрения хромает. Слишком простенькое, рифма вообще на раз-два-три.